Быстрым шагом я отмеряю путь до старых амбаров. Их два, и оба полуразобраны – кирпичи для дач вывозили грузовиками. Оставшиеся стены пересекают темные балки, лунный свет очерчивает остатки черепичной кровли.

Я шагаю внутрь одной из развалин, пытаясь не подвернуть ногу на кирпичных обломках, и пробираюсь туда, где темнеет оставленный Германом рейсте.

Что делать дальше, я не знаю, поэтому раскидываю руки, как делала это в бабушкином доме, подчиняясь просьбе Германа. Я вжимаюсь в стену и вспоминаю биение знака, птичий трепет на уровне груди. Я прошу рейсте о помощи. Мне нужно туда, в маленькую комнату без окон, увешанную флагами победы, где недавно оборвалась одна жизнь и, может быть, прямо сейчас обрывается другая.

Это похоже на пульс. Поначалу далекий и слабый, он набирает силу и крепнет, и вот уже не приходится напрягаться, чтобы его ощутить. Мне страшно, хочется остановиться, прекратить это, отойти, отбежать – но я стою как стояла, и рейсте стучится мне в грудь. Я вдыхаю запах гари, пробую нащупать ладонями коридор…

И он есть.

Я по привычке закрываю глаза. Боюсь, что, если взгляну туда – в последний миг перестану верить, и ничего не получится.

Но у меня получается. Я выхожу в знакомом подвале. Поблизости хлещет вода, я не успеваю подумать, а уже бросаюсь на звук, в этом плеске нет ничего хорошего, он наполняет меня ужасом. Дверь ванной распахнута. В ржавом свете лампы я различаю раковину, полную воды, и треснутое зеркало над ней, и лезвие над запястьем.

Я хватаю его за руку. Брызги разлетаются в стороны. Герман вырывается, выталкивает меня в коридор и выходит сам. Мы стоим друг напротив друга, одинаковыми движениями стирая с лиц капли воды.

– Ты порезался, – говорю я, глядя на его кровоточащие пальцы.

– Не нужно меня спасать. – Каждое сказанное им слово истекает злостью, злость буквально сочится с его губ. – Ты делаешь хуже. Уходи.

Нарочно задев меня плечом, он бросается в подвал. Я слышу шипение баллончика: Герман яростно закрашивает свой рейсте, отрезая себе путь наружу, а мне – внутрь.

Мысленно с ним споря, я оказываюсь в комнате с книгами, куда впервые пригласил меня Марк, – книг здесь, конечно, уже нет, они свалены в дальней комнате вместе с другими жертвами учиненного погрома, но стол на месте, только вместо компьютера на нем поблескивает фарфоровый малыш с обутыми в коньки босыми ножками. Моя унаследованная «Зима».

Герман врывается стремительно, как смерч.

– Уходи! – бросает он, но осекается, когда понимает, куда я смотрю.

– Ты забрал его и ничего мне не сказал.

С и без того бледного лица Германа сходят остатки краски.

– Сам по себе он дешевка. Без трех других ты ничего бы за него не выручил.

Герман стоит в центре комнаты в расстегнутой белой рубашке. Волосы влажно прилипли ко лбу. Глаза мертвые.

– У меня нет денег на похороны, – говорит он тихо и вынимает из-за спины руку с зажатым в ней трофейным кортиком. Его умоляющая улыбка кроит мое сердце пополам. – Ты же шеффен. Я прошу тебя. Сам прошу.

– Я. Не. Шеффен!

– Ты прошла через мой рейсте.

– Я не знаю, как это получилось.

Херувимчик-фигурист снисходительно взирает на нас с едва заметной усмешкой на румяном личике. Я перевожу взгляд с него на темные половицы, а оттуда – на Германа.

– Завтра у тебя будет полный комплект. Смотри не продешеви, они в идеальном состоянии. – Он не благодарит и выглядит так, будто я влепила ему пощечину. – То, что останется, вернешь своим обманутым дольщикам. А сейчас тебе нужно поспать.

Кажется, Герман готов улечься прямо здесь же, на голом полу, но я с протестующими возгласами подталкиваю его в комнату брата. Он покорно передвигает ноги, а дойдя до кровати, падает на нее, не раздеваясь, и остается лежать с открытыми глазами. Я укрываю его краем одеяла, кошусь на нож, который он по-прежнему сжимает в руке, но не решаюсь к нему прикоснуться.