– Гонец отплыл второго дня, конунг.

– Оставьте нас, воеводы и бояре, если у вас нет вопросов.

Все молча поднялись и вышли, поклонившись конунгу.

– Я слушаю тебя, Хальвард: ты просил свидания наедине, но это – единственное время, когда я могу выслушать тебя.

– Тебе известен дар князя Воислава, конунг?

– Перемысл говорил о какой-то деве из земли пруссов.

– Я прошу у тебя обещания, мой конунг. – Хальвард прижал руку к сердцу, низко склонив голову.

– Ты забылся, боярин, – холодно сказал Олег. – Я никому не даю обещаний.

– И все же я прошу, мой конунг.

– Каково же обещание?

– Не приближайся к этой деве, пока я не узнаю, как она попала к князю Воиславу.

– Ты очень подозрителен, Хальвард.

– Такова служба моего рода роду моих конунгов.

– Не беспокойся, дева мне сейчас не нужна.

– Даже на зимовке?

– Даже на зимовке.

– Благодарю, конунг. Это все.

– Не совсем. Где твой человек для киевского удара?

– Уже в Полоцке. Оттуда двинется в Киев с добрым товаром.

– Не забывай напоминать мне о киевских событиях.

– Ты услышишь о них раньше, чем я успею доложить тебе, мой конунг.

Хальвард позволил себе улыбнуться, вновь низко склонив голову.

Хродгар задержал Урменя дольше, чем предполагалось. Он был дотошен и вдумчив, с вятичами доселе не сталкивался и требовал от княжича не общих сведений, а точных подробностей. Как вооружены воины, что умеют, а чего не любят делать, каковы привычные способы нападения. Урмень отвечал кратко, но исчерпывающе, поскольку ему не раз приходилось сталкиваться с лесным врагом, излюбленным методом которого была внезапная короткая атака из засад. Все эти разъяснения отняли время, а движение вверх по рекам оказалось сильно осложненным из-за большого количества караванов, спускавшихся к волоку на Днепр.

Утраченное время обладает зловещей особенностью скапливать неожиданности с каждым часом. Эти неожиданности растут, как снежный ком, внезапно обрушиваясь на опоздавшего всей тяжестью где-то произошедших событий.

После рассказа Инегельды о набеге данов и вырвавшихся из самого сердца искренних слов Альвены «Девочка моя!..» многое сместилось в душе ее. Смутилось и сместилось, и вчерашние предостережения Хальварда, все его «зарубки» сегодня казались ей бессмысленной подозрительностью. Бессонными ночами она мечтала, как уговорит, умолит Олега, используя все свое влияние и всю свою любовь, отказаться от дара князя Воислава, отдать несчастного ребенка ей, под ее опеку. И как она, ласками и заботой залечив ожоги души бесправной девочки, подберет ей достойного мужа, сыграет богатую свадьбу и весь остаток дней своих на этой угрюмой земле будет греться у очага чужого счастья.

Это были непривычные, а потому и особенно сладкие мечты. В девичестве она мечтала о бесстрашном витязе, добром, сильном и заботливом. Попав в непосредственное окружение юного конунга, испытала первую и единственную любовь, увидев в нем образ смутных девичьих грез, с великим трепетом и счастьем восприняла обязанность подготовить его к мужской жизни, но, будучи от природы наделенной неженским умом, не обманывалась в своем предназначении. Сердце ее по-прежнему принадлежало конунгу, но душа освободилась от женских мечтаний. Вместо них пришли думы о своем народе, разбуженные еще в раннем детстве ее дедом, великим скальдом русов. Замена была найдена, но в этой замене не оказалось места для нежности. Она была возвышенна, но сурова, как сурова была сама жизнь ее вымирающего в болотах племени, вынужденного заниматься разбоем да торговлей рабами, чтобы существовать. И Альвена очень гордилась тем, что ей удалось заразить своею болью конунга, обретшего невиданную доселе власть, а значит, и возможность подумать о собственном народе, а не о чужой добыче.