«Найти Томаш. Мамочка найти Томаш».
Я снова смотрю на маму, и она всплескивает руками.
– Господи, она называет тебя мамочкой! – раздражается она, но я наклоняюсь и редактирую надпись под своей фотографией, затем многозначительно нажимаю на значок.
«Элис».
– Лучше? – обращаюсь я к маме, и она нервно вздыхает. Бабча снова тянется к айпаду.
«Найти Томаш Элис. Пожалуйста найти Томаш. Твоя очередь».
Я беру айпад и смотрю на ее сообщение, затем делаю глубокий вдох и печатаю обещание, хотя не уверена, что смогу его выполнить.
«Да Бабча. Элис найти Томаш».
Она читает сообщение, потом смотрит на меня, в ее глазах блестят слезы. Я целую ее в обветренную щеку и вздыхаю.
– Полагаю, мы можем говорить ей то, что она хочет услышать, – натянуто произносит мама.
Я могу понять, почему мама так сказала, но мои действия продиктованы не этим. Это не ложное обещание, которое я даю своей бабушке, чтобы просто утешить ее.
Это та женщина, которая почти каждый день забирала меня из школы, в доме которой меня всегда ждала порция свежеиспеченного печенья. Это та женщина, которая приходила на все мои школьные собрания и концерты, потому что мама всегда была занята. Эта женщина научила меня справляться с разбитым сердцем в подростковом возрасте, помогла мне подать документы в колледж и получить водительские права.
И, что важнее всего, эта та женщина, которая каким-то образом научила меня быть женщиной, женой и матерью. Благодаря Ханне Сласки я та, кто я есть сегодня, и теперь, когда она нуждается во мне, я не подведу ее. Я искренне намерена сделать все, что в моих силах, чтобы помочь ей найти то, что она ищет.
Глава 8
Алина
Даже в самые худшие времена жизнь обретает свой ритм, и дни сливаются в один. Первый год оккупации не был исключением из этого правила. Все происходило по определенному распорядку, который начинался и заканчивался мыслями о Томаше. Большую часть времени я даже думать себе не позволяла, что, возможно, тоскую по мертвецу.
К тому же вокруг было много всего, что вызывало беспокойство.
С того дня, как увезли Стани и Филипе, мое существование словно было ограничено клеткой. Родители запретили мне покидать ферму, лишь разрешали время от времени видеться с Юстиной на границе между нашими владениями. Поначалу я возражала против этого и была уверена, что найду способ их переубедить. Эмилия, Труда и Матеуш жили в городе, у меня там были друзья, и, кроме того, ферма, безусловно, была не более безопасна, чем город. Мы часто наблюдали нацистские грузовики, грохочущие по дороге перед нашим домом. С тех пор как началась оккупация, перестали выходить газеты, кроме изданий нацистской пропаганды, которые отец отказывался читать. Беспроводная связь тоже была запрещена – отец уничтожил свой драгоценный радиоприемник после указа о том, что любой поляк, у которого будет обнаружено подобное устройство, будет казнен.
Из-за невозможности покидать ферму я была полностью отрезана от мира.
Я отчаянно нуждалась в каких-либо известиях вообще, но особенно ждала новости о рабочих фермах или о Варшаве, где, по моим предположениям, остался Томаш. Когда отец ездил в город, я умоляла его позволить мне присоединиться к нему, но ничто из сказанного мной не могло его поколебать. Он пообещал, что спросит о близнецах и Томаше, но долгое время не было никаких известий, и я со своим подростковым высокомерием была уверена, что смогу добиться большего.
– Ты, конечно, слышала о lapanka[9], – как-то раз небрежно сказал мне отец.
– Об игре? – спросила я, недоуменно наморщив лоб. – Да, конечно, мы играли в нее в детстве…