Баня, кроме пара, предполагает ещё и мытьё, и Женя постарался побыстрее помыться, чтобы освободить моечную Ларисе. Но вышло иначе. Она сказала: «Парить ты умеешь неплохо, хотя до мастеров жанра тебе далеко. Проверим, как ты умеешь мыть. Потри мне спинку, пожалуйста». Пробормотав в ответ нечленораздельное согласие вроде: «Об этом я мечтал всю свою сознательную жизнь», он мылил её чудную спину, мягкие округлости, уже не скрывавшиеся под простынёй, округлые неширокие бёдра и стройные идеальной формы ноги. Уж пора было смывать пену водой, а он никак не мог оторваться, всё мылил и мылил эту красоту, стараясь не касаться её тела руками, а только мочалкой, словно боясь, что от его прикосновения что-то изменится, что пропадёт очарование, что она вся вдруг пропадёт. А Лариса, пробормотав: «У тебя неплохо получается, продолжай дальше», – внезапно для него перевернулась на спину.

Перед Женей открылась самая красивая из всех когда-либо виденных им даже на картинах и фотографиях женская фигура, идеально пропорциональная, с плавными, нигде не срывающимися в резкие повороты линиями, которые все вместе образовывали единую неповторимую гармонию. У неё на теле не было ни единой волосинки, отчего она казалась вытесанной искусным скульптором из цельного куска мрамора. Только сквозь блестящую от банного пара мраморную кожу местами проступали чуть пульсирующие розовые кровеносные сосуды, как будто статуя чудесным образом начала оживать. Он очень осторожно, словно боясь смыть мылом это красоту, мягко начал водить мочалкой от шеи через холмики грудей, опускаясь к маленькой опрятной ямочке пуповины на животе. Лариса поначалу расслабленно лежала на полке, но в какой-то момент подняла руку и развязала некрепкий узел полотенца, кое-как висевшего у него на бедрах, отчего оно, не имея больше почти никакой опоры, упало к ногам…

На этом баня закончилась, закончились не начавшись прогулки на свежем воздухе, закончилось всё, кроме ласк. Остаток дня они провели, не отрываясь друг от друга.

– Женечка… ты такой нежный… и имя у тебя мягкое, лаковое, – нашёптывала она, теребя пальцами его тёмно-русые волосы. – Не то что у меня, щетинистое какое-то. Все это понимают, вот и придумывают уменьшительные. Один чудик даже Ирисой называл, приторно слегка, но всё лучше, чем Лариска. Бр-р-р, крыса какая-то, а не имя.

– Мать хотела дочь, поэтому так назвала. Немного есть имён, которые мужские и женские одновременно.

– А она что, прямо рассказала тебе, что хотела девочку?

– Да.

– Ну и дура. Прости, конечно. Просто это неправильно, комплекс неполноценности у ребёнка развивать.

– Вроде не развился. Ты, кстати, откуда это взяла?

– Я хотела на психологию к вам, в МГУ, но недотянула, много недотянула. И поняла, что вряд ли у меня получится в следующем году или когда-то ещё… Мне просто надо было в Москве остаться. Вот и осталась.

– И на кого ты теперь учишься?

– А-а, – махнула она рукой. – Это неважно. Домой нельзя возвращаться, понимаешь?

– С родителями что-то не поделили?

– И с родителями. Потом расскажу. Может быть.

У них случилось что-то наподобие медового месяца, изредка нарушаемого необходимостью ехать в институт и университет, слушать какие-то лекции, делать какие-то задания и лабораторные работы. Ещё Лариса через день трудилась в «Макдональдсе», а Женя прибился к избирательному штабу какого-то очередного кандидата на выборах в Мосгордуму. И котлеты, и избирательная возня были одинаково искусственными и противными, но как-то нужно было добывать деньги.

Поругались они на пустом месте.

– Давай жить вместе, – предложил он. – Ты и я. Если хочешь, поженимся.