Раввин повернулся в ее сторону и мягко произнес:

– Эстер, я уверен, что Альваро и Мануэль способны истолковать этот отрывок и без твоей помощи.

Она покраснела, но не стала принимать упрек близко к сердцу. Однако от взгляда Мануэля внутри нее пробудилось смутное ощущение голода. Но, по крайней мере, она хотя бы дала понять Мануэлю, что думает о его грубом поведении. Ребе не стоило закрывать глаза на выкрутасы своих учеников, и в этом с ней соглашалась Ривка. В тот же момент, будто вызванная этой мыслью, а не криком Мануэля, та появилась в комнате. Сначала она поухаживала за раввином и только потом поставила по чашечке перед братьями. Эстер знала, с какой болью дается Ривке необходимость поить кофе учеников ребе. Драгоценные зерна, по ее мнению, предназначались только для хозяина в качестве лекарства. И хотя племянник раввина выплачивал им неплохое содержание, каждое месячное поступление воспринималось Ривкой как последнее. Каждую монету она проверяла лично и пересчитывала деньги с таким подозрением, что посыльный бормотал что-то насчет ведьмы-еврейки. Но даже сварливая Ривка понимала, что связи и деньги семьи Га-Леви следует уважать, поэтому подавала кофе по первому требованию.

И только потом, выгребая из котелка кофейную гущу, Ривка давала волю языку: «Святой! Блаженный!» Когда она замешивала тесто для хлеба, ее покатые плечи ходили из стороны в сторону в такт движению рук, и служанка нарушала тягостное молчание, обращаясь к Эстер:

– Они променяли свою веру на золото!

Говоря по правде, Эстер всегда казалось, что Ривка осуждала любого португальского еврея, которому удалось избежать смерти, будь то через искреннее обращение, либо просто притворившимся католиком уже здесь, в Лондоне. Только те, кто был убит или чудом выжил – как, например, раввин, – пользовались у Ривки подлинным уважением. Изгибая свою толстую спину, тряся выбившимися из-под платка жидкими прядями, Ривка месила тесто с уверенность человека, который знает, что смерть приходит в виде летящих на тебя конских копыт и дубин, а не с предложением выбора. По ее мнению, инквизиция сделала всем сефардам подарок, в котором другим, в том числе и евреям-тудеско, было отказано, подарив возможность выбрать смерть, вместо того чтобы та пришла без предупреждения. Для Ривки и ее польских родственников смерть означала сметающий все на своем пути погром, а отнюдь не священника, предлагающего отречься от иудаизма и таким образом сохранить себе жизнь. Как-то раз, отжимая мокрое белье на чердаке, она сказала:

– В моей деревне все погибли, даже не успев помолиться. Да, так все и было: пришли мужики с дубинами, и деревни не стало.

Эстер ждала продолжения, но Ривка молчала, склонившись над чаном для стирки. Внезапно в воду брызнули тяжелые, похожие на дождевые, капли.

Однако если Мануэль Га-Леви и знал, что Ривка считает его блаженным, то относился к этому равнодушно. И теперь, поднеся чашку к губам, он разом выпил все и скомандовал:

– Еще!

Ривка приняла от него посуду.

Раздался стук в дверь.

Не выпуская из руки чашку, Ривка отворила дверь. Выражение ее лица мгновенно изменилось, словно задули свечу.

– И что же?

Высокий приятный голос напоминал закрученную спиралью ленту. К тому же голос был хорошо знаком, но Эстер все равно удивилась, услышав его на пороге дома раввина.

– Вы разве не получили наше письмо о том, что мы зайдем к вам?

Эстер уже давно перестала поражаться способности Ривки становиться непроницаемой перед лицом амстердамских богачей, никак не реагируя ни лицом, ни телом на их претензии. И теперь с совершенно бесстрастным видом она шире распахнула дверь, впустив в дом дочь племянника раввина Марию да Коста Мендес. Сзади показалась ее мать, Кэтрин да Коста Мендес, распекавшая свою дочь слабым голосом: