– Ну, здравствуй, малыш, – обнимая Матюшу за плечи, тетя Оксана опахнула его ароматом Викиного шампуня.

Матюша только кивнул, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– Гляжу, вы тут с папой не скучали, – она встряхнула волосами, обдав коридор душистой водяной пылью. – У вас была гостья. Да?.. Да? Я тебя спрашиваю, малыш.

– Вика – не гостья, – сказал Матюша угрюмо. – Она живет с нами.

Это было не совсем так. Вика жила здесь половину недели, а другую – со своими родителями где-то в центре города, но Матюша, торопивший события, уже считал ее «нашей». Не мамой, не мачехой, не подругой отца. Просто – «нашей Викой».

– Живет, говоришь? Что ж… – тетя Оксана криво усмехнулась. – Пусть живет. А я буду ходить в гости, я же ваш старый, преданный друг… Так ведь? – она повернулась к папе и, не дождавшись ответа, включила фен.

Папа налил себе кофе в чашку с изображением Царь-колокола, подаренную Викой.

– А мне-е? – капризно протянула тетя Оксана, и папа молча подал ей стакан с кофе, плеснув в него молока.

– Не успел забыть, что с молочком люблю, – ухмыльнулась она, размешивая сахар. Голос у нее был сочный, влажный, будто тоже выкупался под душем. В голосе слышались одновременно довольные и полувопросительные нотки. Тетя Оксана явно чувствовала себя так, словно наконец-то вернулась после долгой отлучки домой. Блаженствовала, потягивая кофе. Сказала, что хочет есть. Откинулась в угол дивана и растянула по нему голые ноги – длинные смуглые ноги, точно литые из бронзы и не далее как вчера загоравшие на курорте. Они красиво выделялись в отогнутой поле халата на родственном по цвету и гладкости шелке. Папа поставил на стол тарелку – сырный салат с семгой. Тетя Оксана в насмешливом удивлении приподняла надломанные крылья бровей.

– Узнаю даровитую руку губителя сердец, шеф-повара по совместительству! Ты, как всегда, на высоте, Мишуля.

Она одна называла папу Мишулей. Матюша ненавидел это имя. Ненавидел эту женщину.

– Вкуснотища, – причмокнула она, – где ты достаешь деликатесы?

Папа снова проигнорировал вопрос. Матюша заметил, что ее розовые масляные губы точь-в-точь такие, как розовые масляные кусочки семги.

– Пора, – папа постучал по циферблату наручных часов. – Одевайся, на работу опоздаю.

Тетя Оксана неторопливо вытерла рот салфеткой.

– Я не спешу. Мне еще макияж навести, волосы не совсем просохли, и юбку погладить надо. Юбка, видишь ли, измялась…

– Одевайся.

Она рассмеялась и встала, держа в зубах красный зажим для волос в форме краба. Демонстративно медленно принялась расчесываться.

– Вечером придет Вика, – сказал Матюша.

– Так еще не вечер, – усмехнулась она. – Не беспокойся, малыш, я сейчас уйду. А завтра вернусь в это же время. Может, чуть раньше. Ты будешь в школе…

– У нас начались каникулы, – пробурчал он.

Папа вдруг глухо взмыкнул и саданул кулаком о стенку посудного шкафа. Чашки в нем изумленно задребезжали.

– Ладно, Мишуля, если так настаиваешь, – пожала плечом тетя Оксана и подмигнула Матюше: – Не унывай, малыш!

Они ушли. Матюша бросился на кровать и хотел поплакать, но стерпел. «Мужчины не плачут ни при каких обстоятельствах», – говорил папа, если сын хныкал, порезав палец.

Матюша давно избегал глазами мамин портрет и даже порой подумывал, не убрать ли его со стены. А тут заставил себя повернуться и взглянуть.

Мама. Прости.

Она ничего не сказала. Застывшее отражение, цветная тень. Фотографии не разговаривают, их рты немы, и глаза не смотрят в реальность. Мама смотрела в прошлое – в свое беззаботное, вечно юное прошлое, в котором не было сына. Матюша лег на спину и уставился в ровный и белый пустой потолок. Перед глазами заклубился белесый туман. Пустота постепенно начала расступаться, – дальше, дальше, – оказывается, потолок в комнате полый, без дна. Бездна. В ней, кроме ее самой, никто не жил, но кто-то позвал оттуда. Не голосом – колокольчиком. Кто-то звенел и звал.