Жарким летним вечером часовой приказал баронессе Буксгевден и Великой Княжне Татьяне Николаевне, сидевшим на подоконнике и читавшим вслух, «убрать отсюда рожи, или я стреляю». Баронесса возразила, что до сих пор окна разрешалось открывать, да к тому же очень жарко. Солдат заорал, что приказывает окно закрыть, или он выстрелит.

Любимые Государыней цветы, изобиловавшие во дворце в любое время года, были изгнаны – как роскошь, непозволительная для заключенных. Поэтому праздником становились для Нее несколько цветков или веточка сирени, принесенные слугами, имевшими право выходить за пределы участка, огороженного для Семьи и придворных.

Государыню лишили возможности выходить на балкон, примыкавший к Ее покоям. Двери на него стража заколотила.

Семью заставляли, как надоедливых просителей, подолгу стоять у запертых выходных дверей, ожидая, пока их отопрут – только тогда они могли выйти на прогулку. Однажды ключ «не нашли», и всем пришлось вернуться в комнаты.

В парке позади Императора всегда следовал вооруженный до зубов отряд со штыками наготове.

И уж вовсе не имела границ бдительность охранников по предотвращению возможных заговоров: вскрывали каждую посылку, разрезали тюбики с зубной пастой, разламывали на мелкие кусочки шоколадные плитки, обыскивали даже простоквашу. В процедуре осмотра белья из прачечной присутствовала вся охрана без исключения (ГУЛАГовским вертухаям было у кого поднабраться опыта).

Изнывая от безделья, одурманенные безнаказанностью, солдаты перестреляли в парке ручных ланей и лебедей, шатались по дворцу, с руганью врывались в комнаты Цесаревича и Великих Княжон. Князю Долгорукову приходилось оборонять от их вторжения комнату Государыни. Напротив окна Ее гардеробной установили пост, и Государыня изыскивала разные способы, чтобы скрываться от хамски-любопытствующих глаз.

Придворные не осмелились жаловаться, когда ночью исчезли их ботинки, выставленные за двери комнат, а у баронессы Буксгевден были украдены все золотые и серебряные вещи. Они молчали, чтобы не вызвать еще большего озлобления солдат и не угодить в тюрьму за то, что посмели усомниться в честности революционной армии. Совсем недавно, 28 сентября 1916 г., Государь говорил послу Палеологу: «…Как чудесен русский солдат! Я не знаю, чего нельзя было бы с ним достигнуть. И у него такая воля к победе, такая вера в нее!»

Придворные устроились в комнатах, принадлежавших прежде фрейлинам. Столовая и гостиная были общими. Столовались двумя группами: в одной – Бенкендорфы, князь Долгоруков и фрейлины; в другой – Жильяр и доктора. Семья обедала вместе с выздоравливавшими больными. Повар ежедневно получал от солдат продукты. Пищу готовили самую простую, фрукты, например, были запрещены, так как в тюрьмах арестованным они не положены. А в начале июня правительство известило графа Бенкендорфа, что отныне оплачивать издержки по столу Арестованных должны сами Арестованные, иначе со стороны совдепов последуют неприятности.

Граф негодовал: скромное меню и личные траты Семьи сокращались, так как Их средства были невелики и из них выдавались многочисленные пособия, а Керенский с кучей прихлебателей обожал завтракать в Большом дворце Царского Села, и заказывал там лучшие вина из Императорского погреба.

Невыразимо грустны в Александровском дворце были вечера. Придворные, искушенные в светском этикете, прекрасно умеющие поддержать любой разговор, умеющие владеть собой в любых обстоятельствах, с трудом находили общие темы. Новости из внешнего мира почти не поступали, а то, что волновало всех – очередные безобразия солдат, их громкие рассуждения о том, что Императора следует отдать под суд или рассказы об арестах и убийствах офицеров, знакомых, родственников – не обсуждалось.