«Куда хочешь, – сказал Боаз. – Отвезу, куда ты хочешь».

«В северный округ», – ответил я. Я выбрал самое далекое место, какое только мог представить: итальянский район Бостона, прямо на берегу океана. Мне было двенадцать. Мне хотелось одного – побыть наедине со своим братом. Ну, может, еще мороженое получить.

«В северный округ, – повторил Боаз. – Заметано».

Я побежал за курткой. Только я успел ее взять, как зазвонил телефон. Это был друг Боаза, кто именно – я не помню. Брат повернулся ко мне, посмотрел на куртку в моей руке и сказал, что ему очень жаль, но в северный округ мы съездим завтра. И мы туда никогда не съездили.

В общем, смотрит на меня Цим так, словно я с катушек съехал. Но он не понимает, в чем дело. Просто не может понять. Несмотря на то что мы с ним родились в один день и он один из двух моих лучших друзей, Цим не знает, каково это – быть младшим братом Боаза.

В этот самый момент мимо проходит Софи Ольсен.

– Привет, Леви! – Она небрежно машет рукой.

– Мать родная, – еле слышно шепчет Цим. – Какая вопиющая несправедливость.

Когда я возвращаюсь домой из школы, я усаживаюсь на полу в своей спальне и слышу шум сливного бачка. Нет, не то чтобы весь дом сотрясается от этого звука, но сегодня это подтверждение того, что Боаз дома. И жив!

Санузел у наших комнат общий. Бывало, Боаз запирал дверь изнутри и забывал отпереть. Я с ума сходил – так хотелось пописать, а в туалет войти не было никакой возможности. Тогда я барабанил в дверь комнаты Боаза, но и она была заперта. А брат писклявым голоском спрашивал: «Кто там?» Ну прямо догадаться было невозможно – кто же? Потом он мне задавал еще кучу глупых вопросов и только после этого милостиво соглашался вернуться в ванную и отпереть дверь изнутри.

Услышав шум бачка, я размышляю о том, что мог бы войти в туалет (я готов об заклад побиться, что запереть дверь с моей стороны Боаз забыл) и притвориться, будто я не понял, что там кто-то есть. У меня и оправдания были наготове – столько времени туалет был в моем единоличном распоряжении, что я успел забыть, что он не только мне принадлежит. Из этих объяснений могло бы что-то родиться – подобие разговора, скажем.

Но я ничего такого не делаю. Просто жду, когда закроется дверь туалета со стороны комнаты Боаза. Нет, не могу сказать, что все сидят сложа руки. Мама стучит в дверь комнаты брата. Несколько раз в день. Весело окликает: «Боаз? Милый? Бо?»

Брат кричит в ответ: «Я сплю!»

Не сказал бы, чтобы и мне порой не хотелось вот так рявкнуть на маму. Еще как хотелось. До тех пор, пока у меня не появился мобильник с функцией будильника, мама будила меня по утрам. Она поднимала вверх рольставню и негромко напевала:

«Про-о-о-сыпа-а-а-йся, мой ма-а-а-ле-енький Леви…» И мне хотелось что-нибудь схватить и швырнуть в нее.

Но я этого не делал. А Боаз делает. Вот это самое он делает, когда так рявкает на маму. Он может швырнуть в нее что-нибудь, и притом довольно тяжелое, от чего маме будет больно. Раньше Боаз ей так никогда не грубил. Он был любящим сыном. Он ее обнимал или держал за руку при всех. Очень долго держал, а я бы умер, если бы сделал такое. Он называл ее «ма». И я вижу, как больно маме теперь, как понуро она бредет по коридору. Но вот она вскидывает голову. Как бы то ни было, Боаз дома. Он дома, запершись в своей комнате, он ни с кем не разговаривает и ничего не ест, но это лучше, чем если бы он находился в тысячах и тысячах миль отсюда, где ему постоянно грозила опасность. И оттуда он не звонил и не писал.

Абба готов взорваться. Он не такой терпеливый и понимающий, как мама. А может быть, вот верное слово – недогадливый! Сегодня утром он шарахнул кулаком по столу, за которым мы завтракали: