– Кто?

– Ваши ребята, экологи, – пояснил он.

Я опустила бинокль и откинулась на спинку кресла:

– Мои родные владели этим ранчо шестьдесят лет. И мы не так уж сильно отличаемся от вас.

Хенсон фыркнул и отвернулся. Насчет орланов он был прав. Они выжили. Было время, когда я находила это обнадеживающим, своего рода доказательством того, что мы, люди, все еще можем нажать на экологический аварийный тормоз, что мы наконец смогли это сделать, прочувствовав потерю странствующего голубя, каролинского попугая, лабрадорской гаги, все тридцать страниц Википедии под рубрикой «Вымершие птицы Северной Америки», которые можно нагуглить, не являясь экспертом. Но теперь я другая. Я стала старше, возможно, мудрее, и теперь я лучше знаю, что к чему. Мы спасли белоголовых орланов только потому, что хотим видеть в них себя – в конце концов, они наш национальный символ, что делает их исключительными точно так же, как мы считаем исключительными самих нас, видя в себе своего рода объектив, через который можно рассматривать наш мир. Обыкновенным птицам, вроде ганнисонского тетерева, мы позволяем исчезнуть, пожав плечами. Что является еще одним доказательством, если только мне оно нужно, что в этом мы никогда не были вместе, и не вместе сейчас.

– Земля перешла мне без сервитута. – Закат угасал, и Хенсон включил свет на крыльце. – А это значит, ваш отец был не настолько глуп, чтобы замешивать сюда правительство и отказываться от хороших пастбищ ради каких-то нелепых птиц.

– Папа оставил эту землю в покое, потому что это было правильно, – возразила я. – Он любит этих птиц.

Хенсон фыркнул:

– Он предпочитал не иметь дела с правительством, и если это не так, я готов съесть свою шляпу. Ни сервитута, ни мандата. Все старые владельцы ранчо одинаковы. И ты это знаешь. Должна знать.

Вставая, чтобы уйти, я опрокинула пустую банку из-под пива.

– Мне жаль. На самом деле я не хочу отказывать тебе, Нора, – сказал Хенсон. Извинения казались искренними. – Я вложил в это место все, что у меня есть. Я не хочу рисковать, ограниченное пользование не по мне.

Слезы щипали мои глаза, когда я ехала обратно к Ганнисону, потому что Хенсон был прав, я хорошо знала папу. Он спасал птиц лишь для того, чтобы сделать мне одолжение. Как только я уехала, он махнул на них рукой.

Верность месту – прекрасная, романтичная идея, но она также опасна. Водохранилище Блу-Меса заполнилось в 1965 году, и следующей весной, в марте, несколько сотен ганнисонских тетеревов прилетели на лед, прямо на то место, где прежде находился их лек. Они скользили, падали и не могли спариваться. Через год птиц вернулось вдвое меньше. На следующий год их прилетело еще меньше, и так до тех пор, пока они не исчезли совсем. Они не полетели к другим лекам, не нашли твердой почвы на берегу. Вся популяция просто вымерла, тоскуя по своей земле.

Это одна из самых печальных историй, которые я когда-либо слышала, и, услышав ее впервые, попросила папу о том же, чего хотела от Хенсона, – получить охранный сервитут на ранчо, чтобы дать птицам какую-то постоянную, официальную государственную защиту.

– Мы убили почти всех этих птиц еще до того, как узнали об их существовании, – начала я. – Строим плотины. Мы должны что-то сделать.

– Мы и так что-то делаем, Нора, – ответил папа.

Он потер лоб, что всегда было у него жестом разочарования, затем дернул меня за косу и грустно улыбнулся.

– Им нужно, чтобы мы сделали больше, – возразила я. – Мы можем сделать для них больше.

– Правительство не может защитить их лучше, чем я, – парировал папа. – Выпас скота, без сомнения, повредил этим птицам, но то же самое сделали и те плотины, которые построило правительство. Наших птиц, Нора, мы держим для себя, держим в секрете. Вот так и охраняем их в этом мире.