В ушах по наушнику: общие слушают песни.
Те двое в метро эту музыку слушают тоже.
Я устал!
– Я устал!
– Кому, какому свету?!.
Здесь кричишь, хоть тысячам, хоть стам,
не дождешься, дядечка, ответу,
даже если до смерти устал.
Думаешь: в глазах блатных прохожих
есть хоть грош звериного родства?!.
Не поможет, дядя, не поможет!
Твой укор почти до озорства.
За Садовым душу схоронили,
за Могильцы сердце увезли.
Эти люди многое забыли,
что б другие люди не смогли.
От Китайгородского проезда
до Покровки – сырость мостовых.
Дядя, здесь особенность уезда
вдрызг живущих – только не живых.
Пясть метро и узость километра
до бульвара, ширость – до Кремля.
«Я устал!» – здесь для дождя и ветра
и других убогих, может, для…
У Москвы церквей необозримо,
у людей – забот невпроворот.
Дядя, им, теперь бегущим мимо,
тоже б приоткрыть сегодня рот;
закричать без дела и без толку
(скольким эта фраза режет грудь):
«Я устал!..» С отчаянностью волка
хочется весь мир перевернуть.
«Я устал!» – кричи, пока есть мочи,
за нас всех, не смеющих вскричать.
Тяжело мне, дядя, стало очень
эту жизнь, как заново, начать.
Что поделать нам,
бегущим мимо
времени, пространства, забытья?!.
Ты кричишь – а мне необходимо!..
То не ты кричишь сегодня – я!
Бабушке с голубями
Зачем у церкви кормишь голубей
десятки дней, а может, сотни дней,
их стадо синеликое считая?!.
Как будто ты перед вратами рая
стоишь среди стенаний и теней.
Век двадцать первый… Но таков ли век,
когда ничто кругом не изменилось?..
Затон машин?!. То конница ютилась.
И так же гордо смотрит человек,
что на посту у серого столба
(сейчас – метро, тогда – у въезда в город).
И тот же души прошибает холод,
и та же с неба плещется вода.
Я знаю: с голубями говорить
куда верней, чем с сотнями прохожих.
Мне от тебя,
на время не похожей,
еще вернее хочется разбить
тот мир,
где все банально, все – не то:
вполоборота, в полуправду, что ли.
Давай сегодня сменим наши роли:
я буду с голубями, ты – в пальто
пойдешь домой,
улыбку нацепив,
спокойный тон,
возьмешь вино на ужин.
Есть голуби… Они над миром кружат.
Есть дом, в котором ждет тебя никто.
Давясь тоской
и времени дичась,
спешу к себе – в тебя гляжу устало.
У церкви ли, в дому – различий мало:
единая у всех живущих связь.
Чем дальше в годы – тем сильней тоска,
тем проще ощущение от бездны,
куда исчезли горы и века,
исчезнешь ты, а после
я исчезну.
Другу
1. «Нынче простимся… Хватит писать стихи…»
Нынче простимся… Хватит писать стихи,
жизнь превращая в гнусный, тоскливый бред.
Только прошу: не трогай моей руки.
Не задевай – ты слышишь – моих побед.
Больно, когда в переулках твоих бредя,
если и встретимся, взгляды опустим вниз.
Все потому, что лишь другом люблю тебя,
не исполняя твой замысел, твой каприз.
Все понимаю… Нынче уже без слов.
Мир Дон-Жуана… Дружба – постылый бред.
Холодно стало от редких твоих звонков.
И тяжело – от нещадных твоих побед.
Если и встретимся, взгляды опустим вниз…
В тех переулках церковь, да без креста.
Вот и остался в прошлом мой тихий принц.
Вот и настала полная пустота.
2. «Мне легче думать, если друг не прав…»
Мне легче думать,
если друг не прав,
что с ним теперь
неладное случилось:
душа иссякла —
сердце притомилось,
почти безмолвным
и пустынным
став
от быта,
от иных досужих дел.
Мне больно,
если друг мой поглядел