Нам достаточно было появиться на пороге, чтобы Зонда поняла, что произошло несчастье. Дети, истомившись ожиданием, бросились к корзине. Найдя в ней лишь окровавленную тряпку, которую Лесек прижимал к щеке, чтобы унять кровь, сообразили, что гостинцев нет.

– Зонда, принеси чистые тряпки. Лесека нужно перевязать.

Я стащила с него тулуп и сапоги, быстро разделась сама. Мальчишка совсем обессилел от чувственных терзаний, поэтому позволял хлопотать над собой, как над дитя. Я повела его наверх, в купальню. Знала, что горячая вода благотворно влияет если не на разум, то на тело. Я раздела Лесека и заставила переступить через борт ушата. Он, кутая бедра в кусок простыни, сел в едва теплую воду. Камни не успевали нагреть ее. Мальчик запрокинул голову на обод ушата и закрыл глаза.

Прибежала Зонда. Сунула мне тряпки, которые мы кипятили для нее. Пока я рвала их на полосы, Зонда склонилась над «братом». Меня сильно беспокоила бровь Лесека, она продолжала кровоточить и раздуваться в размерах. Наверняка левая половина его лица к утру почернеет.

– Можно я попробую? – вдруг спросила Зонда. Я непонимающе уставилась на нее. Девочка потирала руки, а между ними каталось что-то сияющее, но не материальное. Чем быстрее она потирала, тем свет становился ярче. – Я видела, как мама лечила отца, когда его сбросила лошадь. Вдруг у меня получится?

Я кивнула. Зонда сначала подержала ладонь над бровью, а потом тесно прижала к лицу. Лесек зашипел от боли. Дернулся, чтобы убрать руку, но Зонда прикрикнула: «Терпи! Сейчас будет легче!».

Видимо, легче стало. Лесек вдруг обмяк и едва не ушел с головой под воду.

– Держите его! Я сбегаю за периной, – Зонда передала опеку над мальчишкой мне. – Мы просто не дотащим его вниз.

– Что с ним?

– Спит! Я смогла! – она широко улыбалась. Кровь и вправду перестала течь. Но лицо мальчика продолжало быть бледным, а рана безобразной.

Вдвоем мы выволокли его из ушата и уложили на перину. Я быстро обтерла нагое тело. У Зонды от смущения покраснели щеки.

– Когда он проснется?

– Я думаю, только утром. Папа тоже всегда засыпал. Это первый признак, что лечение помогло.

Укрыв Лесека, мы вышли и затворили за собой дверь. Спустившись вниз, я рассказала детям, что произошло с нами в городе.

– Я ненавижу псов, – выдавила из себя Зонда. – Они никого не любят. Ни чужих, ни своих. Мерзкие создания.

Я пихнула ее плечом и показала взглядом на Ильгу. Мы сидели перед камином тесным кружком, и пламя хорошо высветило глаза девочки. В них стояли слезы.

– Я тоже из псов, – у девочки трясся подбородок. – Но я люблю Лесека. Я люблю тебя и Настю. И близнецов. Брат тоже всех любит. Мы хорошие.

– Да, вы хорошие, – я перетянула девочку к себе на колени. – Вы очень хорошие. Зонда говорит о тех, кто обидел нас.

Зонда резко поднялась и взяла с камина кружку, с которой обычно ходила за молоком.

– На, пей, ты просила, – она сунула ее в руки Ильги. Потом посмотрела на меня. – Она весь день канючила, что хочет выпить всю кружку одна. Пусть пьет. Завтра утром еще принесу.

Близнецы, обычно не допускающие, чтобы им досталось меньше, чем Ильге, промолчали. Они понимали, что Зонда так извиняется за свои страшные слова.

Ильга, конечно же, не выпила все молоко, оставила близнецам. Зонда сбегала посмотреть, не проснулся ли Лесек. Ее долго не было, поэтому я, тревожась, поднялась на второй этаж. Я испугала девочку тем, что появилась бесшумно. Она сидела, примостившись на краешке перины, и накручивала тугой смоляной локон на палец.

– Уф, я уж испугалось, что ему плохо, – я схватилась за сердце.

– Нет, ему хорошо. Он спит спокойно, – Зонда быстро убрала руку.