– И я тебе напомнил этого таракана, – обиженно догадался Витольд.

– Не таракана, а его беспечный бег над пропастью. Запомни раз и навсегда: паханы твои – нелюдь, безжалостно уничтожающая все человеческое.

– А ты хочешь уничтожить их…

– Пытаюсь, Витя, пытаюсь.

Ночь подходила к Москве, как ей и положено в мегаполисе, поздно. Еще потоком шли по Садовому автомобили, но уже опустели тротуары, и запоздавшие москвичи и заполошные гости столицы рысили к конструктивистской арке станции «Красные ворота». До закрытия метро оставалось пятнадцать минут.

Дима спустился на первый пролет лестницы к телефонам- автоматам и, зайдя в кабину, набрал номер.

– Оля, это Дмитрий, – сказал он и, не поздоровавшись, замолк.

– И что мне собирается сказать Дмитрий, помимо забытого «здравствуй»?

– Здравствуй. Я не знаю, что сказать.

– Здравствуй. А я тем более.

– Мне не с кем поговорить, Оля.

– То не с кем поговорить, то не знаешь, что сказать. Ты пьяный?

– И пьяный тоже.

– Тогда ложись спать.

– Мне теперь негде спать.

– Что-нибудь случилось, Дима?

– Случилось.

– Худо тебе?

– Не то слово.

– Руки в ноги – и ко мне! – приказала Оля.

– А твои на территории?

– Нету их, нету! Быстрей давай!

…Дима повертел на блюдце чашку с недопитым крепким чаем. Потом поставил кулаки на так понравившийся ему стол и уронил на них голову. Вошла Оля, тронула его за плечо.

– Я в кабинете тебе постелила. Иди, ложись.

– А может быть, я уже сплю? Или еще сплю? – не отрывая лба от кулаков, глухо и безнадежно сказал Дима. – Господи, как хотелось бы проснуться, открыть глаза и – вот она, койка в общаге. И не было ничего. – Он поднял голову. – Но все было. Почему именно со мной, Оля?

– Об этом спрашивать надо не меня, – ответила Оля, усаживаясь напротив и с жалостью глядя на смятое растерянностью Димино лицо.

– Кроме как у тебя, мне не у кого спросить: что мне делать, Оля?

– Уже разговор. Что мне делать, это не то «что делать», – Ольга стала нарочито жесткой. – Это конкретный вопрос, а не мировая скорбь. И кончай сопли жевать на тему «жизнь есть сон». Итак, что тебе делать. По-моему, тебе надо делать ноги.

– Ментура меня всюду достанет.

– Достанут, конечно, но со временем. Но со временем и поостынут. А сейчас по горячке могут тебя в камеру хранения определить.

– Сейчас, завтра, через неделю – какая для них разница?

– Против тебя – ничего, кроме шатких косвенных.

– А мэнша в лифте?

– Она видела, как ты убивал?

– Она не могла видеть, потому что я не убивал.

– Об этом я и говорю. Твои родители где живут?

– У меня одна мама. Она у брата живет в Ярославле.

– Вот в Ярославль тебе и не надо ехать. Какое-нибудь место вне Москвы есть, где тебе голову можно преклонить?

– В родном Зажопинске кое-какие корефаны остались.

– Тогда завтра с утра и отправишься.

– Так ведь этот полкаш предупреждал…

– Они у тебя подписку о невыезде взяли? – перебила Оля.

– Он мне на слово поверил.

– Ты вольный российский гражданин, Дима, и по закону можешь уехать куда захочешь.

– Как я уеду? Мало ли что…

– Да уж не на поезде или автобусе. Ты прав: мало ли что, – она оценивающе осмотрела его. – На байке коптить можешь?

– Я все могу.

– Тогда все в порядке. Пора в люлян, Дима. Завтра трудный день.

…Он лежал на спине и смотрел на свет уличного фонаря, который мелкой-мелкой клеткой пробивался сквозь занавески. Тихие слезы текли из глаз по вискам. Не ощущая, что плачет, он плакал. От жалости к себе? От безнадеги? От света фонаря?

Она обнаружилась в кабинете внезапно, как привидение. Она и была похожа на привидение, в своей белой рубашке. Привидение бесшумно присело на край кожаного дивана и осторожно провело ладонью по его лбу, глазам.