В Венеции редко можно  (или можно было) найти уединение. Люди сбивались в толпу. Члены маленьких общин каждого прихода были кровно связаны между собой. Частное пространство было невелико. Личные интересы подчинялись общественным нуждам, человек включался в общину, а частная жизнь не считалась важной. Все это может вызывать сильнейшее чувство клаустрофобии. Люди не могут убежать друг от друга, не говоря о том, чтобы уехать с островов, на которых вынуждены оставаться.

Тень, которую отбрасывает тюрьма, порождает тайны. Там, где частная жизнь осознается как роскошь, хранение тайн приобретает всеобъемлющий характер. Город масок непременно должен быть и городом тайн. Жители города, несмотря на внешнюю общительность, известны скрытностью. Они не приглашают к себе домой случайных знакомых. На портретах венецианцы, как правило, хранят непроницаемый вид, здесь изображена скорее их должность, а не личность, действительный темперамент или особенности характера остаются тайной. Они непроницаемы. Об одном доже говорили: «Никто не знает, что он любит или ненавидит». Некий публичный лектор из другой части Италии не сумел втянуть своих слушателей, молодых венецианских аристократов, в какую бы то ни было политическую дискуссию. «Когда я их спрашивал, – пишет он, – что люди думают, что говорят и чего ждут от того или иного движения в Италии, все они отвечали в один голос, что ничего об этом не знают». Было это молчание выражением страха или недоверия? Кто же станет дискутировать в городе, откуда человека могут изгнать на основании лишь подозрений? Завоевав в 1797 году Венецию, Наполеон захотел изучить только что завоеванных людей. Его интересовало, в частности, каковы убеждения и предубеждения венецианцев. Местные авторы исследования не смогли просветить Наполеона в этом, поскольку, по их словам, ответы на такие вопросы недопустимы. Ни один другой город так не заставляет молчать своих обитателей. Действительно, бывали времена, когда любая оплошность могла дорого обойтись. Когда два стеклодува, владевшие секретами своего ремесла, бежали в 1745 году в столицы иностранных государств, Сенат распорядился отравить их.

Отмечалось, что на Риальто банкиры и торговцы, как правило, разговаривали приглушенными голосами. Управление городом происходило тайно. Мы можем представить это как таинственность на восточный манер: с тайными встречами, тайными выплатами, тайными аудиенциями, тайными решениями и тайными смертями. Когда новых аристократов знакомили с практикой правления, их клятва верности включала обещание «веры и молчания». Это весьма характерно для Венеции. Одна из аллегорических картин во Дворце дожей – «Молчаливость». На базилике Святого Марка есть странная каменная фигура – старик на костылях, приложивший палец к губам. Говорят, что Венеция была тайной олигархией, она не только хранила свои тайны, но природа ее собственной идентичности тоже была тайной.

Клятва Совета десяти звучала так: Jura, perjura secretum prodere noli (Клянись, давай зарок, храни тайну). В анналах правительства есть страницы, где можно найти слова non scribatur (не записывать). Некоторые венецианские хроники были сожжены. Архивы правительства были засекречены, дож не имел права просматривать их без сопровождения чиновника. Хранителем архива был человек, не умевший ни читать, ни писать. В тексте XVIII века «Китайский шпион» утверждается: «Молчание – символ этого правительства, все кругом тайна, и все покрыто таинственностью. Политическая деятельность скрыта за тяжелой завесой тьмы. В Венеции тех, кто говорит, погребают заживо в свинцовом гробу».