Хиа скрестил на груди руки.

– Это Па сказал, – упрямо повторил он.

– Глупости. – Ма ласково потрепала А Бооня по волосам. – Ты больше не выходишь рыбачить, потому что мы с Па решили отправить тебя в школу.

Хиа молчал. А Ма добавила, что Бооня записали в школу в соседнем кампонге и что уроки начинаются через две недели.

А Боонь не знал, что и думать. Правда, некоторые мальчики из их кампонга ходят в школу, да. Но это считается большой роскошью, не для таких семей, как их собственная. Он всегда думал, что пойдет той же дорогой, что и Хиа, будет помогать отцу рыбачить и, возможно, скопит достаточно денег, чтобы хватило на собственную лодку. Какой смысл ему ходить в школу?

– Но зачем мне туда, Ма? Почему нельзя просто помогать Па и Хиа или тебе по дому? – спросил он.

В ушах у него продолжали звучать слова Хиа: “Потому что хорошим рыбаком тебе не стать. Потому что ты проклят”.

– У Па достаточно помощников, – только и ответила Ма, – ладно, хватит глупостей. Идите обедать. А ты, Ям, оденься.

Па ходил в школу всего два года, после чего разделил со своей матерью заботы о семье. Ма, подобно большинству женщин, образования вообще не получила. Дядя – единственный из них, кто окончил начальную школу и даже проучился немного в училище, поэтому по утрам, когда они пили на веранде кофе, именно Дядя читал вслух газеты для Ма.

Стальное море, упирающееся в далекий горизонт, стрекотание цикад в зарослях, отголоски пения птицы коэль ранним утром – ух-ууух, ух-ууух. Мир А Бооня всегда казался огромным, бескрайним и поэтому пугающим, и все же теперь мальчик видел, что мир имеет границы – это кампонг, и семья, и море.

На смену воспоминаниям об острове пришли мысли о школе. Сидя на траве перед домом и разглядывая соленую рыбу, которая вялилась на солнце, А Боонь размышлял о будущем. Мысли о школе, даже само упоминание о ней уже наводили его на догадку, как мало он знает о жизни за пределами дома. Боонь помнил, что в их кампонге живут тридцать четыре семьи, а всего жилищ двадцать девять. Семьи победнее вынуждены делить кров с другими. Именно поэтому о них – о Чанах, Лимах и Инах – Па и упоминал, когда хотел подчеркнуть, насколько призрачна любая стабильность: чтобы вогнать целое семейство в нищету, достаточно продолжительной болезни или вероломного родственника. Кое-кто из местных владел домом, в котором жил, но чаще они платили за аренду токею, местному богатею, холеному мужчине лет шестидесяти, обладателю двух жен и выводка из девяти детей, жившему в большом кирпичном доме с широким белым крыльцом. У этого крыльца любили фотографироваться дочери других преуспевающих дельцов.

Однажды А Боонь и остальная деревенская ребятня сбежались посмотреть на это диво. От такого великолепия Боонь едва не ослеп: девушка, одетая в вышитый чонсам[8] из пурпурного шелка, держала в руке сверкающий зонтик из вощеной бумаги, а на ногах у нее были крохотные туфельки цвета голубиного оперенья. И ни единого грязного пятнышка на них. Фотографировал ее мужчина смешанных кровей, с пугающими морщинами и в промокшей от пота и потому просвечивающей рубахе. Он перетаскивал с места на место большую черную коробку из металла и стекла. Вспыхивающая лампочка, воткнутые в грязь тонкие ножки штатива – все это намекало на существование за пределами кампонга огромного мира, места, где дорогих фотографов нанимают ради забавы, а мудреная техника служит людским прихотям.

Знал А Боонь и еще кое-что: все семьи, где мужчины здоровы, живут рыбной ловлей. Если же мужчины в семье нет, как, например, у живущих по соседству Танов, то на жизнь в семье зарабатывают женщины – стирают или пекут на продажу пирожные. Женщинам выходить в море нельзя, это плохая примета. Про это Боонь тоже знал и потому изгнание с лодки очень досаждало ему.