И, конечно, Иван не мог не думать и том особом положении, какое ему даст титул царя всей Руси. Ведь именно тогда он вознесся бы, как ему, во всяком случае, казалось, на ту недосягаемую высоту, где царила абсолютная власть и покорность подданных.

В утверждении всех этих теорий, по всей видимости, сыграло и болезненно развитое воображение великого князя, который искренне верил всем библейским сказкам.

Почему болезненное? Да только по той причине, что Иван, считая себя несчастным и притесняемым, в воображаемом им мире видел себя всегда сильным и независимым. И как знать, не начал ли он, постоянно погружаясь в свои сладостные грезы, уже тогда терять грань между реальной жизнью и вымыслом. Что, в свою очередь, неизбежно вело к тому, что он мог стать жертвой собственной фантазии.

И не случайно выдающийся русский психиатр П.И.Ковалевский писал: «Начитавшись историй Священного писания, греческих и римских историй, Иоанн захотел быть на Московском престоле тем же, чем были ассирийские цари и вавилонские цари».

Но как бы там не было, именно Иван IV стал первым московским государем, который узрел и живо почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле, помазанника божия.

Это открытие стало ля него политическим откровением, и с той поры его царственное «Я» сделалось для него предметом набожного поклонения.

Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти.

Грозный был первым русским царем не потому, что он первый принял царский титул, а потому, что первый понял реальную силу своего сана.

Как это ни печально, но надеждам митрополита не было суждено сбыться. Венчание на царство не послужило исправлению дурных навыков молодого царя. Он и не думал заканчивать со своими юношескими забавами и не обратил интересы к нуждам государства.

Иван по-прежнему позволял себе дикие выходки и мало интересовался делами правления. На Москве каждый день говорили о его нелепых забавах, страшных приступах гнева и бессудных расправах.

Иван любил показывать себя царем, но, увы, в делах его пока еще не было ничего царского.

Говоря откровенно, в те времена он него вряд ли можно было ожидать другого. Слишком долго ожидал он того часа, когда все будет дозволено, и теперь наслаждался этой вседозволенностью. Да и как было не наслаждаться, когда те, кто еще вчера не удостаивал не только ласкового, но и вообще слова, сегодня был готов выполнить любое его пожелание.

Страна? Она по всей видимости еще не вызывала у него того интереса, с каким правитель должен относиться к своему государству.