Эхо савваитского погрома докатится и до западных земель, до далекого Аахена, столицы короля франков Карла. В конце 797 года Карл отправит в Ракку посольство. Посланцам было велено просить халифа, чтобы тот положил конец подобным злодеяниям; посольство также везло пожертвования для иерусалимских христиан. Халиф посланцев принял и выслушал, а Карлу в подарок отправил слона.

Лавра Саввы Освященного залечивала раны. Бедуины оставили ее в покое: может, Харун ар-Рашид все же что-то предпринял. Но главной причиной было поветрие, вспыхнувшее среди бедуинов, и они не успевали хоронить и сбрасывали своих мертвецов в ущелья. И снова долина наполнилась плачем – голосили бедуинские женщины, царапая себе лицо и оплакивая своих мужей, курчавых детей, братьев и прочую родню.

Харун ар-Рашид проведет в Ракке последние тринадцать сумеречных лет своего царствования. Халифат продолжал распадаться, приток в казну иссякал; халиф уничтожал своих визирей; требовал, чтобы его врагов казнили перед ним, и наблюдал их мучения.

Он умрет от болей в желудке 24 марта 809 года во время похода на мятежный Хорасан.

Харун сам выбрал себе погребальный саван и приказал вырыть для себя могилу. Заглянул в нее, огладил ладонью землю. Поглядел на безмолвную свиту, стоявшую сзади.

Это были стихи Абу-ль-Атахии, его любимого поэта.

– Не правда ли, – голос халифа дрогнул, – это написано про меня?

Могила Харуна исчезнет.

Да и от багдадских дворцов, и от Дворца мира скоро останутся лишь развалины.

Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд за народ Мой.

И народы медленно поднимаются из земли.

Раскрываются с хрустом гробницы, отваливаются камни из пещерных гробов и катятся вниз.

Море выплевывает мертвецов, начинает шевелиться земля городских кладбищ.

Толпы, толпы в долине суда! ибо близок день Господень к долине суда!

Народы движутся в долину Иосафата, долину плача, долину царей, озаряемые вспышками ночного неба. Они заполняют ее и замирают, ожидая суда. Восток уже посветлел, наливаясь золотом и кровью. Вот-вот придет Судия, и наступит утро.

Он заболел. Боли в желудке возрастали, его мутило, он глядел на еду, с усилием заставляя себя есть хоть немного.

Четыре дня он провел на лежанке, не переставая, впрочем, диктовать письма и принимать отчеты.

Когда становилось тяжелее, замолкал и, шевеля губами, произносил беззвучную молитву. Иногда слышался ему легкий женский голос, читавший где-то поблизости Псалтырь, «Блаженны непорочные…». Это был голос матери, других женщин здесь, в обители, быть не могло. Впрочем, и матери здесь тоже быть не могло.

Он мотал головой, и мухи, собравшиеся на принесенную ему еду, с жужжанием поднимались в воздух. Некоторые садились на него, ползли по рукам, и он сердито отмахивался: «Прочь, прочь, иконоборцы проклятые!»

Болезнь ослабила его, но ум был чист и крепок.

Он вспоминал стихотворение, которое написал когда-то, еще в первую пору своего игуменства. Он сочинил тогда множество стихотворных посвящений братьям, несшим разные послушания: будильщикам, портным, поварам. И больным, да, и больным тоже.