Наконец-то совершилось то, чему надлежало бы совершиться еще и ранее во благовремении: сегодня прибыл Зуев ко мне мокрой курицей и со слезами на глазах сообщил, что он смещен с должности корпусного командира с приказом к штабу армии, а «Пердяй» совсем отчислен в резерв за то, что Зуев «недостаточно энергично действовал и недостат[очно] широко развил данную ему задачу». «Пердяй» сегодня уже вперед приветствовал меня: «Здравствуйте, В[асилий] П[авлович]» (обыкнов[енно] не замечал), и с первого слова нагло заявил мне, что-де штаб его главным образ[ом] обвиняет за недостаточно полное функционирование госпиталей!! Мое ему разъяснение. Действие И. Архангельского с госпиталями, к [ото] рые пропали! Зуев и «Пердяй», по-видимому, не чувствуют себя ни в чем виноватыми. Это поистине трагедия для России, что наши военные начальники, «автомобильные» генералы имеют особую дубовую совесть!! Поговорили с Зуевым, я ему раскрыл глаза на многое, что совершалось нехорошего в его штабе; относительно «Пердяя» он ответил: «Я его хорошо узнал… Где надо было показать Москву – он указывал Петербург, любил лишь побольше и вкуснее пожрать, да попросторнее и шикарнее занять для себя помещение…» О, какой бы эффект имело мое секретное письмо, к[ото] рое я собирался писать Зуеву насчет «Балдяя»!..

Уложили эти преступники десятки тысяч людей, играя в солдатики, а их вместо того, ч[то] б[ы] отдать под суд, лишь устраняют! Но одни ли они такие? Не большинство ли из на действительной службе находящихся? Способные и талантливые, вероятно, есть, но они стоят в тени и не в движении. Из таких я считал бы одного отставного Мартынова Евг[ения] Ив[анович] а[101] и еще, может быть, одного-другого… Весь наш русский режим прогнил, и в материальной культуре мы не можем сравняться ни с немцами, ни с англичанами, ни с прочими цивилизован[ными] странами. Что я видел на японской войне, то еще в более густом цвете вижу и сейчас. Живое дело у нас делают, что бумаги пишут, и своекорыстные личные интересы неспособны подчинить хоть на время общим гражданским. На место Зуева временно назначен Долгов[102], начальн[ик] 46-й дивизии, а постоянно, говорят – Лопушанский[103], начальник 10-й дивизии, человек «милый, любезный, никакими особенными стратегическими талантами не обладающий, на корпусн[ого] командира не рассчитывавший и собиравшийся по предельному возрасту выходить в отставку». Долгов же – «еще молод, недавно лишь командует дивизией». Если такие соображения будут и впредь при назначении командного состава, то никаких перемен к лучшему ожидать нечего; я и не ожидаю! Плеве, так поспешно выехавшему из Холма и тем вызвавшему всеобщую панику в городе, предписано немедленно же возвратиться в него; то же и губернатору.

Что делается теперь на вокзале – не поддается описанию, все выселяются!! Австрийцы упорно лезут на север, вклинившись и разъединивши 5-ю от 4-й армии; уже завладели Травниками; путь железнодор[ожный] от Люблина на Холм, так[им] обр[азом], перехвач[ен]. Как ни хвастаются мои маршалы, что они много накрошили австрийцев («целые горы трупов»), но отдают должную справедливость их начальникам – «генералы-де их отличные, прекрасно владеют тактикой и умением охватывать», а наши? Командир Гренадерского корпуса Мрозовский[104] (из 70 тысяч к[ото] рого, как передает Зуев, остались в живых лишь 8 тысяч!!) получил благодарность свыше из штаба за то, что собственноручно застрелил трех австрийцев! Это ли не пошехонщина?! Дело ли это корпусн[ого] командира? Все наши военачальники оправдывают свои неудачи значительным превосходством сил противника! Но так ли это? Наши пошехонцы все спасение видят лишь в количестве сабель, штыков и пушек, и никакого внимания не обращают на живую силу, двигающую этими орудиями борьбы. Люди измотались ужасно, а их продолжают без сна и отдыха употреблять в действии! Слава Богу, теперь атмосфера в моем штабе очистится, а то я решил было просить перевода и даже недалек был от заболевания. Теперь, говорю я товарищам, и мы с вами будем ездить на автомобилях, не одни наши вояки!! Относительно занятия нами Галиции и успешных действий остальных корпусов нашей армии, очевидно, передавались лишь одни сказки. Иначе трубили бы во все трубы иерихонские! Ни писем, ни газет не получаю. Не знаю, что делает[ся] ни в доме, ни в отечестве. Так скверна окружающая действительность и так болеет моя душа от нее, что неполучение каких-то там писем и газет нисколько не в состоянии увеличить мои страдания; бóльшими их сделать теперь нельзя; никакая надбавка к страданиям не отягчит более моей души.