8 мая. Погода продолжается прекрасная. А катастрофа-то, постигшая наши армии в Галиции, ведь ужасная. Если отберут от нас обратно Перемышль и Ярослав, то, пожалуй, несдобровать и всей Галиции, куда мы так спешно почли нужным первее всего направить наших обычных культуртрегеров – исправников да урядников; как бы не пришлось их оттуда так же спешно убирать, как случилось и со взятием нами Инстербурга…

Существующий у нас теперь, как и во всем, хаос в организации санитарных мер… Масса желающих честно поработать, но все это без объединения, без предварительн[ого] в мирное время стажа, опыта – все выходит ex tempore[765], несвязно… Много «сырья», да нет обработки.

Все эти наши губернаторы, уездные начальники и проч. власти с их навыками, приемами, отношением к делу представляют нечто допотопное, что не может идти теперь в соревнование с действами «made in Germany»[766]. Приходится бороться с ветряными мельницами, когда является желание лучше ничего не делать, чем делать ничего…

Общественные организации допускаются с большой опаской к противоэпидемической борьбе среди гражданск[ого] и войскового населения: убивать-де будут микробов, а рассеять – крамолу!! Взаимное друг к другу недоверие… Творится первозданный хаос… Боюсь, что в конце концов виновниками наших неудач в войне окажутся все те же интеллигенты, врачи и жиды!!

9 мая. В Курляндско-Ковенской губернии мы все «тесним неприятеля»[767]. С Галицийского фронта – никаких известий. Не верится, ч[то] б[ы] в данном случае n’est pas des nouvelles было бы belles nouvelles[768]… А не пора ли, г-да «кровавые» и не кровавые кайзеры, промышленные и не промышленные короли прекратить бойню слепого «человеческого материала» (панургова стада), дерущегося, в сущности, ради ваших интересов, не ведая бо, что творит?!

10 мая. День Св. Троицы. Светлый голубой день. Не только дома, но и вагоны разукрасились срубленными березками. Запасшись в передний путь и в обратный «пропуском» – «бурка» и «ядро», – поех[ал] рано утром ознакомиться с санитарным[и] условия[ми] 28-й дивизии, в одном из полков к[ото] рой брюшной тиф стал принимать угрожающие размеры. Возвратился поздно вечером в тот же день ужасно разбитый автомобильной ездой – голова кружилась, испытывал какое-то оглушение; свалился как мертвый в кровать. От всего шума, грома, всей продолжающейся сутолоки я, кажется, скоро совсем отупею и взбешусь.

Чрезвычайный штрих: моя беседа с Евреиновым[769], командир[ом] 20-го корпуса[770], утешившим меня по поводу развившейся в Волжском полку[771] эпидемии тифа, все-де у него в корпусе великолепно, а тифом-де могут болеть и во дворцах[772]… Еще: командиры полков и батальонов, и вообще офицерство – под страшным гнетущим обаянием совершенства немецкой техники и шпионажа…

11 мая. Светлый день. Распустилась сирень. Все у меня так хорошо сложилось в характеристике Радкевича, как вдруг за обедом он бухнул в ответ на мой рассказ со слов офицеров на позициях, что немцы обо всех наших движениях чертовски бывают предварительно осведомлены, – да еще как бухнул: «Надо всех жидов истребить, и лучше всего эту операцию после войны предоставить совершить самому же русскому населению» (sic!). Боже мой, да что же это такое? Et tu, Brute?[773] Да почему же во всем виноваты жиды, и почему единственное действо для нашего благополучия заключается лишь в процедуре истребления жидов?! Да искренне-ли такие воззрения высказывают люди, во всем, по-видимому, развитые? Не подличают ли они в угоду модному течению?..

Вчера при объезде деревень Августовского уезда, где расположился Волжский полк, опрашивал жителей, как обращались с ними немцы, не творили ли каких насилий, и проч.; отвечали, что никто обид от неприятеля не видел!