Сейчас трудно понять, что именно стало самым большим камнем преткновения против программы-минимум – выработки некоего письменного меморандума «финансового взаиморасчёта» между Западом и Востоком. Безусловно, более чем справедливы доводы о том, что Китай был и остаётся крупнейшим иностранным держателем госдолга США, и по этой причине избегает открытых конфронтаций со своим главным финансовым контрагентом. Правда также – и то, что Китай в плане постижения канонов международной финансовой дипломатии развивается очень медленно и по-прежнему находится на начальной стадии развития – на стадии тестирования азов международных расчётов, формирования единой концепции экономического ставочного монетаризма и глубины рынка обеспечительных активов.

Вместе с тем, открытые нападки и нравоучения – наподобие тех, которые в свою бытность министром финансов США не уставал повторять Тимоти Гайтнер – «укрепите юань, или… „пеняйте на себя“» Китай неизменно довольно жёстко парировал подобные рефрены, но в мягком ключе: «дескать, курс юаня – это наше внутреннее дело», но дальше вежливого возражения никогда не позволял себе заходить.

Китай несколько раз пытался создавать совместно со своими главными региональными торговыми партнёрами по Азиатско-Тихоокеанскому региону режим благоприятствования торговли в юанях. Казалось бы, что за дело Европе и США, в какой валюте будут вестись расчёты локальных товарных контрактов, коль скоро они никаким боком не затрагивают ни патенты, ни физический импорт, ни даже – в том или ином виде – юрисдикции последних? Логика здесь, вроде бы, не подразумевает двойных толкований, и тем не менее, все подобные «несанкционированные эксперименты», как мы знаем, закончились анонсированием Вашингтоном создания открыто антикитайского Транс-Тихоокеанского партнёрства (Trans-Pacific Partnership, TPP). Где здесь были провалы и упущения со стороны Китая? Должен ли был Китай действовать жёстче или, наоборот, мягче?

На самом деле, надо признать, Китай упустил один из наиболее явных своих козырей – тот факт, что в период с конца 90-х по начало 2010-х он был крупнейшим в мире игроком на рынке физических активов. Покупки металлов – меди, цинка, стали, а также золота и серебра – выросли за вышеуказанный период с 45% до порядка 60% от общемировых. Причём, ещё 15—20% от этого объёма приходились на соседнюю Индию, роль экспортёра природных ресурсов которой в последние годы неуклонно повышается в противофазе к замедлению глобальной экономики. Приобретение физических активов развитыми странами на этом фоне было более чем скромным и, что самое главное, показывало тенденцию к ежегодному сокращению. Поскольку ни Америка, ни Европа не показывали двузначных темпов роста своих экономик, физические активы (активы товарных рынков) в сопоставимых объёмах не были попросту востребованы этими экономиками. Развитие шло, главным образом, по пути дальнейшего пакетирования (секьюритизации – от слова «securities», ценные бумаги) государственного и корпоративного долга, раздувания объёмов и значимости для экономики США её фондового рынка и, в меньшей степени, – различных потребительских услуг, что некоторые американские популяризаторы – такие как Сет Годин (Seth Godin) и Нил Флигстайн (Neil Fligstein) – назвали «пост-индустриальным обществом».

Вся история мировых турбуленций, «цветных революций» и дальнейшего расслоения социальных слоёв – произошедших в период безуспешных попыток вернуть Западные экономики на заданные траектории комфортного роста (более 3—3,5% в год) сильно намекает на то, что, на самом деле, никакого «пост-индустриального общества» в виде устойчивого макроэкономического феномена не существовало. Интернет, несомненно, упростил многие коммуникационные процессы, но не обеспечил ключевого фактора – пресловутой осязаемой добавленной стоимости к мировому экономическому продукту, что было понятно ещё в далёком 2000-й году, когда произошёл крах «Dot-Com’ов». Почему для этого потребовалось «наступать дважды на одни и те же грабли» – непонятно.