По сравнению с частями Старой и Средней гвардии, людской состав Молодой гвардии был заметно хуже. Очевидцы и более поздние авторы отмечали значительные потери в начале русской кампании среди ее солдат из-за усталости и болезней[631]. Однако в целом, имея на 2 сентября в своем составе вместе с приданными частями 18 862 солдата при 109 орудиях, императорская гвардия являлась к моменту Бородинского сражения по своим боевым характеристикам и физическому состоянию личного состава лучшим корпусом французской армии.

Глубинный смысл того, что произошло с европейской историей на полях Бородина и в целом в 1812 г., вряд ли можно понять, если рассматривать армию Наполеона только в качестве военной организации. Великая армия 1812 г. была прообразом той Единой Европы, которую пытался создать французский император. Политические, социальные и военные аспекты жизнедеятельности наполеоновской империи оказались настолько тесно спаяны между собой, что военная победа в 1812 г. могла завершиться появлением Единой Европы, а военное поражение почти неминуемо должно было привести наполеоновскую идею единого европейского пространства к краху.

Наполеоновская идея объединенной Европы, на наш взгляд, все еще не нашла убедительного освещения в исторической литературе. Вначале провал русской кампании вызвал усиление того варианта «европейской федерации», который, по-видимому, возник еще в недрах III антифранцузской коалиции[632] и привел к образованию Священного союза и Венской системы. Затем были революции 1848–1849 гг., остро поставившие вопрос о политической и государственной идентификации европейских народов, объединении Германии и Италии. Наполеоновская Европа все более воспринималась как тираническая система, подавлявшая живой национальный дух[633]. В начале ХХ в. в популярной исторической литературе, особенно в германской, возникла было тема неудавшейся попытки Наполеона сплотить европейский континент, противопоставив его Англии, но очень быстро исчезла. Авторитетнейшие историки предпочли акцентировать внимание на том, что разделяло европейские страны, стремившиеся вырваться из-под опеки Наполеона, а не сближало их[634]. Пожалуй, только в 1950-е гг. ряд историков достаточно уверенно выступили с более непредвзятых позиций, представив континентальную блокаду своеобразной предтечей набиравшей силу послевоенной европейской интеграции[635]. Однако реальные очертания Единой Европы 2-й половины ХХ в., возникавшей во многом на иной, не цезаристской, но либеральной основе, вновь заставили историков скептически расценить возможные перспективы Европы Наполеона. Авторитет Ж. Тюлара, поддержанный целым рядом авторов, особенно англоязычных, закрепил эту позицию[636].

На рубеже XX–XXI вв. историки, казалось, нашли путь, благодаря которому можно было бы избежать Сциллы и Харибды. Эта тенденция нашла отражение в обширной литературе последних десятилетий, посвященной наполеоновской интеграции Европы и появившейся вслед за публикацией работы С. Вульфа[637]. Отказавшись от изначальной заданности выводов, многие авторы рубежа XX–XXI вв. попытались выяснить степень воздействия и, в целом, приемлемости политики Наполеона в отношении отдельных фрагментов того, что принято называть «наполеоновской Европой». Эти подходы нашли отражение в публикациях М. Броэрса