Церемония проходила для меня будто в тумане, я едва слушала священника, почти не ощутила, как полили святой водой мою склоненную над купелью голову. Я стояла в стороне, когда Жюли поднесла к крестильной чаше своего младенца. Следом Розина тащила упиравшуюся маленькую девочку. Ей не могло быть больше двух лет, и она вела себя так же, как я, когда меня тащили из дома в Граншан, – скандалила.

Потом все закончилось. Я была крещена в католичество. Как и две мои сестры.

Когда мы покинули церковь, я шаталась от усталости и неуемной дрожи. В саду Розина подтолкнула вперед маленькую девочку:

– Жанна, поцелуй сестру.

Малышка топнула ногой:

– Она мне не сестра. Регина – сестра.

Жюли щелкнула языком:

– Ну вот что, Жанна, нельзя быть грубой. Сара твоя старшая сестра, Регина – младшая.

Для подтверждения своих слов она наклонилась и показала Жанне малышку, которая не издавала ни звука. Я углядела сморщенное личико, темный пушок на головке (не фамильная черта Бернар, подумала я), потом подняла глаза и увидела деловитую улыбку матери.

– Ну вот, – сказала она. – Теперь мы все спасены, так ведь?

Только я уловила ехидство в ее голосе.

– Сара, – продолжила Жюли, – ты очень худая. Ты опять не ешь? – Вопрос был задан совершенно безразличным тоном, как будто она интересовалась, хорошо ли я сегодня расчесала волосы. – Не допускай, чтобы эта твоя внезапная набожность превратилась в одержимость. Облатки хотя и питают душу, но не могут поддерживать тело.

Я смотрела на нее, не в силах поверить. Она держала на руках младенца, в глазах ее читалась снисходительность, а маленькая Жанна взирала на меня как на самозванку.

– Увы, мы должны вернуться в Париж, – сказала Жюли и ушла.

За арочным входом во двор я увидела двух мужчин рядом с ожидавшим экипажем, тех же самых, которые были вместе с ней и моей тетей на рождественском спектакле. По крайней мере, на этот раз у моей матери хватило чувства приличия не тащить за собой в храм своих поклонников.

Розина неловко обняла меня и, уже убегая, сказала:

– Сара, дорогая, пожалуйста, береги себя. От тебя остались кожа да кости. Я сильно беспокоюсь.

– Все было… на грани, – заметила матушка Софи. – Но ты должна быть очень довольна. Твоя мать не только позволила тебе принять Святое причастие, ты останешься с нами еще на несколько семестров, как и хотела. Разве это не замечательно, Сара? Сара…

Я открыла рот, чтобы согласиться, но голос преподобной доносился урывками и звучал в ушах эхом отдаленного колокольного звона. Меня окатывало ледяными волнами. Я качнулась к ней, и свет померк. Матушка Софи вскрикнула, но я не могла успокоить ее, потому что в обмороке упала наземь.

С высокой температурой и одышкой меня положили в изолятор. Монахини опасались, что у меня чахотка. Когда я стала кашлять кровью, матушка Софи вызвала врача из Версаля, который объявил, что я недолго задержусь на этой земле, отчего сестры страшно засуетились. Они нянчились со мной денно и нощно и держали меня на руках, чтобы я могла получить первое Святое причастие, потому как ни о чем другом они не пеклись больше, чем о загробной жизни. Ничего этого я почти не помню, так как все время дрейфовала из состояния ясности сознания в марево туманного сна и обратно. Вот до чего довела я себя умерщвлением плоти и проведенной в церкви ночью. В краткие моменты просветления я думала, что обречена на раннюю смерть.

Однажды утром я обнаружила, что, хотя и с трудом, могу сидеть, меня больше не бьет озноб. Ночная рубашка, простыня и одеяло были сухими. Когда заглянула матушка Софи и положила руку мне на лоб, она издала вздох облегчения: