Сам же Воронцов, как всегда «вне строя», был в лёгких светло-голубых брюках и белой рубашке. Вместо адмиральских погон на углах воротника по паре маленьких золотых двуглавых орлов с алмазно-рубиново-эмалевыми коронами[24]. Сильно загорелый и совсем не изменившийся с момента последней мимолётной встречи. Валентин между делом позавидовал Дмитрию. Он сам с детства привык носить какую-нибудь форму и сейчас жалел, что лишён такой возможности. «Надо бы походатайствовать, чтобы вернули право хотя бы на прежнее звание», – подумал он. У Сталина он носил любую форму с любыми знаками различия, на своё усмотрение и зависимо от обстановки, но в личном деле значился бригадным комиссаром, что равно как минимум капитану первого ранга, если на флотские чины переводить.

– Пойдём, расскажешь. Послушаю с интересом, – предложил Воронцов, открывая перед гостем стальную дверь, за которой виден был уже не узкий, почти отвесный трап военного корабля, а вполне себе пологий, дубовый, с балясинами и даже ковровой дорожкой, пристойный фешенебельному круизному лайнеру.

Они поднялись на семь маршей, после чего оказались в просторном тамбуре, из которого застеклённые двери вели в сквозной, через всю надстройку коридор кают второго класса и в два сравнительно коротких боковых ответвления, выходящих на верхнюю, она же главная прогулочная, палубу. Широкую и на всю длину двухсотметрового корпуса, от юта до волнолома и брашпилей на баке. По ней можно спокойно совершать почти полукилометровый променад вокруг всей надстройки, по пути подкрепляя силы в многочисленных буфетах и барах, а женщинам – отводя душу в имитирующих московские Верхние торговые ряды или петроградский Пассаж лавках и, по-иностранному выражаясь, бутикáх. Они и здесь имели место, только непонятно, для кого. Скорее – просто для настроения. Или разве редких гостей, вроде тех же валькирий, позабавить. Соответственно, и приказчиков с буфетчиками в них не было, заходи и бери, что надо. Полный коммунизм.

Валентин вдруг подумал, что, если всё с его планом получится, гостей на пароходе может и прибавиться. Весьма и весьма.

Погода за бортом не радовала. Хоть и южные моря, а сильно походило на Северную Атлантику. Туман, мгла, ветер, тот, что у моряков называется «свежий», срывающий пену с гребней волн. И волнение баллов пять, для «Валгаллы» как судна не слишком чувствительное, килевая качка – ещё заметна, а бортовой почти и нет, но штатские пассажиры в таких случаях массово не выходят к ресторанному столу, занимаясь делом совсем противоположным. Но у Лихарева вестибулярный аппарат был в полном порядке, он и двенадцатибалльный шторм на скорлупке вроде колумбовой каравеллы перенёс бы без неприятных последствий.

Моментами со стороны не слишком далёкой, а главное – ни единым клочком земли не отгороженной Антарктиды приносило почти горизонтальные дождевые заряды, звонко ударявшие в зеркальные стёкла и металл надстройки. Мутные струйки, бегущие вниз по окнам и иллюминаторам, невольно заставляли поёживаться. Без штормового облачения на открытые места лучше не выходить, если нет острой необходимости.

– Видишь, погодой не могу побаловать. И обедом на свежем воздухе.

– А мне нравится, – искренне сказал Валентин. – Чем мерзостнее снаружи, тем уютнее в тепле, под крышей и перед панорамным окном. Так что я не в обиде. Есть где посидеть, на буйство стихий любуясь?

– Вот с этим – никаких проблем…

Так же неспешно (лифты по причине непогоды всё равно отключены) они поднялись ещё на две палубы и прошли далеко вперёд, в отсек прямо под ходовым мостиком, где обнаружился уютный – хоть бар, хоть трактир, как угодно назовите – всего на четыре столика и с музыкальным автоматом, стилизованным под конец сороковых годов. Массивным, красного дерева, с пачкой «долгоиграющих» – на полчаса звучания каждая! – виниловых пластинок в застеклённой нише. Найдёшь название мелодии в списке на передней панели, кинешь пять копеек или пять центов, нажмешь кнопку – и наслаждаешься.