Но ведь унижение отказа – ещё полбеды. А мерзкие слухи? Если бы только маменька не раззвонила каждому встречному, что её знаменитая дочка скоро станет графиней! Кому же всё это было надо, кто виноват в её бедах и несчастьях?! Медленно, словно нехотя, в неизведанных глубинах души пианистки закипал гнев – непривычная и оттого лишь ещё более опасная субстанция.
С тех пор, как Иволь исполнилось восемнадцать, жизнь её не претерпела существенных изменений. Напротив, ощущение, что она живёт в клетке, лишь усилилось. И если ранее у юной пианистки был спасительный маяк – совершеннолетие, – который помогал сносить самодурство маменьки, то теперь немая покорность попросту теряла всякий смысл. А то, что кажется бессмысленным, неизменно вызывает раздражение, которое копится, насколько хватит самообладания и привычки. Домашняя прислуга, все как один, могли подтвердить, что Иволь темпераментом пошла в маменьку и излишним смирением не отличалась.
– Что вы наделали? Что же вы наделали?! – Едва родители вернулись с прогулки, пианистка ворвалась к ним в комнату.
Было уже около четырёх дня, и горничные заблаговременно накрыли стол. Чаепитие у четы Ир-Цесс подразумевало весьма плотный приём пищи: пирожки с капустой и потрохами, хлебцы с паштетом из куриной печени, орехи и персики в сиропе. Они только-только приступили к трапезе и, услышав визгливый, исступлённый возглас дочери, вздрогнули и поморщились, как будто бы им показали неприличный жест.
– Прекрати кричать и объяснись, – оборвала её Ирумюй. – Ты уже отрепетировала сонату? Я что-то не слышала, как ты играешь. Как ты собираешься жить одна на свете, когда меня не будет рядом?
– Нуршенг объявил, что не женится на мне! А ты уже всем раззвонила, на каждом фонарном столбе написала об этом! Вот что, что мне теперь делать по твоей милости?! – Вне себя от злости Иволь всплеснула руками, обрисовывая масштаб проблемы.
– Как это не женится? – нахмурилась маменька.
– Я не знаю как! Он приезжал и поставил меня перед фактом, что скоро отменит все договорённости. И как бы я его ни умоляла…