Закусил самокрутку зубами, зажигалкой щелкнул, поморщился.

– Гадость какая!.. Да, они зря надеются! РКП(б) в минуту скорби сплотилась в единое целое…

– В несколько единых целых, – мягко поправил Кречетов, – Сами же говорили. И курить бы вам, Лев Захарович, поменьше. А вдруг ребра легкое царапнули?

Пламенный коммунист вынул изо рта «козью ногу», поглядел нерешительно.

– Потому и папиросы не покупаю – чтобы удовольствия не получать. Стыдно! А я еще своим разведчикам курить запрещал…

– В разведке – никак нельзя – согласился красный командир. – Попадется среди вражин некурящий, враз учует. Значит, разведкой командовали?

Мехлис, кивнув, улыбнулся неуверенно.

– Песня у моих ребят, Иван Кузьмич, была:

– Ух ты! – восхитился Кречетов. – Твердый, вижу, народ. Кибалка мой, паршивец, все в разведку просился. Молодежь у нас, можно сказать, героическая… А курить все же не надо, вот ребра срастутся, тогда уж…

Для разговора уединились на втором этаже постоялого двора, в маленьком комнатушке, которую занимал представитель ЦК. Пачка радиограмм лежала на столе, наиболее важные – отдельно, каждая с нацарапанным на обратной стороне переводом. Иван Кузьмич заметил, что Мехлис, несмотря на привычное громыхание с обязательным поминанием «ибо», не слишком расстроен и даже не особо удивлен. Видать, крепкая закалка у мужика! Сам же Кречетов, поразмыслив, рассудил, что дела и в самом деле не так уж плохи. Во всяком случае, Блюмкину в Пачанге ничего не светит.

Красный командир вспомнил комполка Волкова и мрачно усмехнулся. И у этого предателя не выгорело! Жаль, что три года назад в монгольской степи товарищ Венцлав встретился с ним, с Кречетовым, а не с бароном. Своя своих бы познаша!

– А с этими вашими камнями… – товарищ Мехлис поморщился. – Не туда смотрите, Иван Кузьмич. Красный, синий, да хоть ультрафиолетовый. Поповские реликвии политики не делают. Это погремушки для слабых разумом и волей! Господин контрразведчик сознательно пытался отвлечь вас, пусть по ложному следу. Ибо!..

На этот раз указующий перст, не оплошав, ввинтился в воздух чуть ли не со свистом, указуя прямиком в давно не метенный потолок. Но товарищу Кречетову так и не довелось познать комиссарскую мудрость – помешал громкий стук в дверь. Удар, затем еще, еще…

Мужчины переглянулись.

– Пожар, что ли? – Кречетов встал, оправил застиранную добела гимнастерку. – Если и пожар, зачем молотить-то? А насчет погремушек, я вам Лев Захарович, позже расскажу. Имеется тут такая, Лаин Хуа зовется.

За дверью пожара не было, зато присутствовал барон Унгерн, на помине легок.

– Разрешите войти, господин красный командующий?

Пахнуло дешевым одеколоном, в пол ударили вычищенные до блеска желтые сапоги. Халат-курма тщательно выглажен, кожаная плеть пристроилась при широком поясе, фуражка надвинута на самый нос, один ус вздернут к уху, второй, как и полагается, смотрит вниз.

…Погоны – когда-то золотые, ныне вытертые почти до самых ниток. Маленький белый крестик на груди.

– Здравия желаю, господа!

«Господа» вновь переглянулись.

– Вечер добрый, Роман Федорович, – невозмутимо кивнул Кречетов. – Проходите, не стойте у порога.

Представитель ЦК, поморщившись, принялся глядеть в темное окно. Гостя, впрочем, это ничуть не смутило.

– Господин красный командующий! Прошу дозволения в вашем присутствии обратиться к господину Мехлису!

На этот раз Иван Кузьмич промедлил с ответом. Прежде барон отнюдь не обременял себя китайскими церемониям.

– Обращайтесь, – наконец, разрешил он. – Только кричать не надо, а то караульные тревогу поднимут.