Ну и пусть. Нельзя.

– Ну, вот. – Рома вскинул глаза на часы. – Ладно, пойду я, концерт у нас…

Но дядю Сашу было уже не успокоить.

– Эй, погоди. Так чего?

– Чего – чего?

– Мать реки – знаю. И нойда чего?

– Говорят, её там слышат. – Рома выдавил и поперхнулся. Всё, больше ни-ни. Теперь так точно нельзя. И так много сболтнул.

– Нойду?!

Дядя Саша покраснел, как будто задохнулся. Прижал руки к груди, закивал головой, как заведённый. Рома почувствовал злость.

– Я – никому. Могила! Никому, я, чтобы, так же…

– Никому… Народу – толпа, – прорычал Рома. – Ладно. Пора мне.

И развернулся, пошагал к лестнице. На душе стало противно, будто сделал что-то гадкое.

– Эй, стой! Погоди! – услышал в спину. Обернулся – дядя Саша проталкивался к нему. – Погоди. Вот. – Протянул нойду. – Бери.

– Да вы что! Нет, я не могу. Это же музейный экспонат. Это… – Рома так растерялся, что даже потерял всю свою убедительность.

– Бери, бери. Я не играл. Никто не играл. А ты… Ну, кто знает, у тех должен… Нам нельзя. Бери. Да потом, потом!

И дядя Саша суетливо, не глядя в глаза, сунул дудку Роме в руки, развернулся и поспешил к своему столу. Рома с недоумением смотрел ему в спину.

Через несколько часов тот же вестибюль был пустой и гулкий, как баррель из-под иссякшей нефти. Торговцы давно свернулись, унесли с собой и столы, и растяжки. Синюю женщину сняли и утащили в подвал до следующего праздника. Одна тётя Лена меланхолично шваркала по полу мокрой шваброй, метя перед собой сор.

Чек аккаре́з, тиль реве́з, – крутилось в голове. Как это перевести? Человек… что? Смертен? Нет, умирает, Человек умирает, а река течёт. Ами так говорила. Ни к чему, просто так, без повода. Вот и сейчас всплыло без повода. Чек аккарез каждый день, ну а тиль всегда ревез. Что ей ещё и делать.

В будке у входа горел свет, журчал телевизор, там копошился Капустин, он же Кочерыга – недавно проснувшись после вчерашнего, он ещё только собирал свою реальность, и она ему явно не нравилась.

– Чё торчишь, не придёт никто, смотри, темь какая, и дождь ещё этот, – ворчал из будки, как из панциря, не высовываясь.

– Не кончился?

– Какой! Только шибче.

Рома кивал. Прислонившись к будке боком, он видел входную дверь и часы на стене. Белый шум от телевизора в вахтёрской метался по пустому пространству. Нервы у Ромы были подтянуты, и шум только сильнее щекотал их. Он любил ночной ДК, любил оставаться здесь один, любил это чувство преданного королевича в спящем заколдованном королевстве. Он ощущал тогда скрытую власть над предметами и местом.

– Что, здорово мы вчера нарезались? – говорил Капустин, продолжая устраиваться в будке, как старый пёс, не находящий больным костям места. Он попытался натужно рассмеяться и закашлялся.

– Не мы, а ты, – равнодушно поправил Рома.

– На рогах, говорят, по всему ДК ходили.

– Не мы, а ты, – сказал Рома.

– А со Стешей ты без меня уже посрался?

– Это с чего бы вдруг?

– Ну, говорят. Ты ей вроде бы сказал что-то, она в крик. Еле успокоили. Велела на глаза не появляться.

– Да? Как интересно. А почему она меня не уволила?

– Почём я знаю. Хотела, говорят, а Сам заступился. Видно, ты ему чем-то приятен.

– Очень, очень интересно. А кто всё это говорит?

– Люди. А что, правда ты летать ещё собирался? – Капустин аж высунулся из будки. Оплывшая рожа с клочковатыми усами и бородёнкой выглядела фельетонно. – На кране. Говорят.

– Говорят, в Москве кур доят, – сказал Рома и вспомнил Тёмыча с такими же любопытствующими глазами. О, итилитские боги… Выдуманные все до одного. – Неправду тебе наврали. Это ты собирался. И не просто собирался, а уже летал. Не помнишь?