– « Dites-nous des choses agrйables et nous vous йcouterons », disaient les Juifs а Moпse» «… говори нам о вещах приятных…» – прошептала баба Глаша. – Juste. Tout а fait vrai. Rien ne change. (Верно. Всё верно. Ничто не меняется.)

– Ничто не меняется. Только хуже становится, – баба Глаша перешла на родной язык. – Нет пророка в родном отечестве и не будет. Люди и тогда ничего слушать не хотели, а сейчас и подавно, и сделали из этого настоящий культ. Попробуй, скажи кому-нибудь поперек – изведут потом. Сотрут в порошок, сгноят. Сколько хороших людей перевели на моём веку лишь потому, что те имели собственное мнение. Не счесть.

И что же я должна была сказать той тётке? – принялась рассуждать баба Глаша, вспомнив вихляющий толстый зад, забирающийся внутрь машины. – Я её видела-то первый раз в жизни. Откуда я могу знать, что ей нравится, а что нет. Я же не знала, что она картошку для оладий хотела купить. И не знала, что у нее дети имеются и эти отпрыски любят картофельные оладьи. Ничего такого не знала, а потому стояла и молчала как пень. Молчала по привычке, чтобы не сболтнуть лишнего. Привычка выработалась за долгие годы. Эх… – баба Глаша тяжело вздохнула и перевела взгляд на стену, рядом с иконами, где висело в рамках несколько старых фотографий, пожелтевших и потемневших от времени, на которых навечно замерли с серьезным видом усатые, представительные мужчины, одетые в длиннополые сюртуки, и строгого вида женщины в длинных до пола платьях, что вышли давным-давно из моды. – Вот и зря, что смолчала. А нужно было сказать хотя бы словцо. Как-то задержать её. Эх, учиться мне ещё коммерции и учиться. Ничего не знаю ни про торговлю, ни про людей, хоть, уж, и жизнь свою прожила.

Баба Глаша склонилась над книгой и снова повела пальцем по строчкам.

«Началом и побуждением действий разума служат естественные и всем известные истины, например: целое больше своей части, не говоря уже о многих частных аксиомах, одними принимаемых, а другими отвергаемых, которые, однако, если однажды приняты, то при всей своей неосновательности действуют на нас так же сильно, как и самые истинные».

Баба Глаша остановилась и с задумчивым видом откинулась на спинку стула.

– Если однажды приняты… – повторила она. – А что было принято? А ничего. Для неё существуют одни правила, для меня другие. Она живёт в городе, а я здесь. Что у неё в городе? Шум, гам-тарарам, а у меня тишина, чистый воздух. У меня экология. Значит… Значит нужно было сказать, что картоха у меня экологически чистая и как они там, по телевизору, щебечут. А какая же она у меня может быть, коли и посажена, и выращена собственными руками?

Да, но про это, про то, что химии в моей картохе нет, знаю только я, а гражданке той следовало это втолковать, разъяснить.

Она зачем сюда приперлась на своём «БеЭмВе»? Показать мне, что ли, свои кольца? Да тьфу на них сто раз. Пропади они пропадом. Прости, Господи! – баба Глаша виновато посмотрела на образа. – Не нужно мне её золото, не нужны её брильянты, век бы их не видеть. Через них одни неприятности. К тому же приехала она сюда не показывать свои побрякушки, а за чистым воздухом, за свежими продуктами, за «экологией», как они по телевизору советуют делать. А раз по телевизору так говорят – значит, они знают, что здесь присутствует эта самая «экология», а у них, в городе-то ихнем, её отродясь не было.

И вот она аксиома, принимаемая многими: здесь хороший воздух, чистые продукты и здоровье. Причем, эта аксиома принимается таким количеством людей, что в выходной на ту строну дороги нельзя перейти – всё едут и едут, едут и едут. Иногда останавливаются, и нужно было тогда не стоять и не пялиться на её цепи, а сказать: