Прошли годы, состарились Полина и Гаврила, друг за дружкой ушли в мир иной, а когда хоронили их, то вились над крестом пять белых птиц, садились на холмик и ворковали.

– Встречают их сами ангелы небесные, – говорили люди, – Хорошими были они людьми, светлыми. Вечная им память!

Такая-то она жизнь, и горе испытать даёт, и радостью одаривает. Всяко в жизни бывает, да только надо жить, несмотря ни на что, да помнить, что всё к человеку возвращается – и добро, и зло. Всякая гадость вернётся тебе во стократ, и всякое добро – тоже. Всякое дело, всякий поступок записывают ангелы в книгу жизни, в которой есть каждый из живущих на земле, и после смерти человека с каждой души спросит Бог по той книге. Ничего нет у Бога напрасного – ни радости, ни горя.

Белёсая муть разлилась по-над рекою. Зябким туманом заволокло плакучие ивы да кусты с тонкими корявыми пальцами, мшистые камни, скользкие и мокрые, что пытались выползти из воды на берег, но не смогли, да так и остались навсегда лежать на кромке между рекою и песком. Тревожные волны, рождаемые ветром, набегали на камни, разбивались о них, жалуясь на что-то горько, и шепча с тоской, и вновь уходили назад. Ветер был слаб, чтобы разогнать туман, но достаточно силён, чтобы донести голоса и звуки тех, кто обитал в этом тумане.

Аглая, стояла на берегу, едва различимая в густой, молочно-серой пелене, и сама похожая на призрака в этом плывущем и клубящемся тумане, и жадно вслушивалась в звуки, приносимые ветром. Короткий всплеск раздался под купающей свои висячие косы в воде ивою. Аглая вгляделась в белёсую муть, но нет – видать то рыба пучеглазая вынырнула на миг из волн, ударив плавником по серой воде. Птица вскрикнула тревожно в тумане, шум крыльев пронёсся над головой ведьмы, и вновь стихло всё.

Аглая, закусив нижнюю губу, смотрела, сощурившись в туман, вся оборотившись в слух.

– Где же он? Скоро, глядишь, и туман развеется, что напустила я с полночи, по ночной мгле, а он и не торопится.

Но вот, зашевелились вдруг высокие камыши, закачались, зашуршали, зачавкала тинистая жижа там, где в зарослях застоялась вода, пахнуло болотом и сыростью, прелым тряпьём и рыбным духом, и из камышей показалась склизкая серовато-зелёная рука с перепонками промеж длинных, как тонкие ветки, пальцев. Рука застыла на миг, а затем согнула указательный палец, и медленно поманила Аглаю. Та тут же шагнула вперёд и торопливо подошла к зарослям, что были выше её роста.

– Наконец-то, – недовольно и строго сказала она, – Что ж так долго? Скоро, глядишь, рыбаки набегут, да бабы с бельём. Я тебя с зари жду, продрогла вся, вымокла насквозь в тумане. Уже, небось, бабка Кутыриха проснулась, сейчас всё высмотрит, ей и туман не помеха, даром, что всё плачется о своих хворях. Глаза, что у ястреба.

Из кустов показалась вторая рука, вместе с первой они раздвинули камыш, и на свет Божий выползло, чавкая и плюхая, нечто, похожее на громадного слизня, что водились на огороде у бабки Кутырихи, чей дом стоял аккурат у реки, да поедали её кочаны с огурцами. Обрюзгшее, складчатое тело, покрытое серой, с зеленовато-синими, как у утопленника пятнами, кожей, переваливалось, перекатывалось волнами, оставляя за собой на мокром песке канавку, будто волокли здесь тяжёлый мешок. Бесформенная туша оканчивалась неким подобием рыбьего хвоста с тремя плавниками на конце, а с другой стороны к ней приляпана была большая круглая голова, словно кто-то, лепивший это существо устал под конец, и приставил её к туловищу, как попало, на авось. Там, где у людей растут волосы, на голове этой прилипли ракушки, сгрудившись и намертво сросшись с хозяином, в раковинах копошились моллюски, а промеж них ползали водяные черви, запутавшись в прожилках тины и водорослей.