– В соавторы лезешь? – надвигаясь на студента, весело выкрикнул он.

Женька вскинул на него ясные глаза, заскалился:

– Недокомплект же! – со смехом объяснил он. – Женщине подобает быть с дитятем!..

В ногах статуи лежал вылепленный из снега ребёнок.

– Это не её плод. К тому же слепой! – орал Гошка. – Зачем ей подкидыш? Она символ чистоты, девственница!

– Сейчас прозреет чадо! Я ему очи черные припас! – весело защищался студент. – Он ловко вставил две сизые сливины вместо глаз. – Какой же он подкидыш, он её, кровненький!

Тамара слушала их перебранку, улыбалась. Она понимала, что весь этот суматошный крик – не больше, чем обычный их балдёж, пустой, надоевший. Крик этот привлёк рабочих. Они вышли из палатки, подошли и, встав полукругом, молча разглядывали статую.

– Не извращай композицию! – наступал Гошка.

– С дитём разлучать не дам! – не сдавался студент.

Хохлов перевёл насмешливые глаза со статуи на Гошку.

– Баб лепит, – сказал он и повернулся к Тамаре. – Мало ему тебя, он ещё снежную завёл.

– Повариху – и тоё охмурили, – вынимая из рукавов телогрейки бледные руки, подсказал Васька.

Тамара отступила от тяжелых глаз Хохлова и, проваливаясь в рыхлом теперь насте, побежала к своей палатке. Начёс желтым клубом вился над её головой.

– И-эх! – криком подстегнул её Хохлов.

– Но ты-ы! – Гошка быстро сгрёб его за грудь, рванул на себя. – Ты-ы!

– Сопля-а! – удивлённо ахнул Хохлов и страшно, так, что затрещали отвороты Гошкиной телогрейки, сжал на ней обветренные кулаки. Наклонив головы, лоб в лоб, они затоптались у статуи.

– Ребёнка растопчете! – закричал Женька.

Хохлов и Гошка замерли, посмотрели под ноги и, оттолкнув друг друга, расступились.

– Памятники лепят! – сипло прокричал Васька Чифирист. – Тут хоть пропадай, а имя куклу жалко! – Он замахнулся на Женьку.

– Цыц! – Хохлов поддел ему ногой под зад. Васька отлетел в сторону, вмялся лицом в наст.

– Тоже мне драчун, – усмехнулся Хохлов. Он гребанул согнутой в локте рукой, и рабочие, как привязанные, потянулись за ним в палатку.

– Та-ак, – поднимаясь на колени, зашлёпал разбитыми губами Васька. – Значит, кровь начали пущать? – Он поднял глаза от испачканной ладони, дурно посмотрел на парней.

– Ты снегу приложь, – посочувствовал ему Женька. – А то во как разбарабанит.

– Пойдём залепим лейкопластырем. – Гошка взял его за рукав, но Васька, всё так же глядя вслед Хохлову, выдернул руку и решительно пошел за рабочими.

– Его жалеют, а он выкобенивается, – сказал Женька. – Пижон!

Васька крутнулся, зло приузил глаза на Женьку и, медленно отведя руку от губ, с силой запустил в него снежком. Студент увернулся, и снежок, просвистев у него над ухом, попал в статую.

Харлампий лежал на раскладушке, прислушивался к крикам, но тревоги, что терзала его в последнее время, не чувствовал. Наоборот, покой высветлил лицо, стёр горестные морщины. Довольные глаза нет-нет да поворачивались в сторону стола, на котором лежал листок приказа о временной замене его на посту начальника отряда. То, что дело с заменой им было обдумано заранее, Харлампия не тяготило. Он раз и накрепко приказал себе поверить в болезнь и отсюда в законное оформление приказа о замене.

Скоро крики стихли, и в палатку вернулись мрачные Гошка с Женькой. Они молча уселись перед рацией, и Гошка включился на приём. База молчала. В наушниках стыла зловещая немота, изредка простреливаемая чужой морзянкой. Постепенно её очереди отдалились и заглохли совсем.

– Конец, – тихо проговорил Гошка, стягивая с лохматой головы резиновые чашки наушников. – Они не вышли на связь, им это необязательно, а я сжёг последние батареи.