– Я Тонтон Зрога, по прозвищу Ретиарий! Вызываю тебя на бой, ведь…

Геральт поднял руку и ударил его Знаком Аард, вложив в него всю доступную энергию. Толпа взвыла. Тонтон Зрога, по прозвищу Ретиарий, взлетел в воздух и, дрыгая ногами, запутавшийся в собственной сети, снес лоток с калачами, тяжело грохнулся наземь и с громким треском врубился головой в чугунную фигурку присевшего гномика, невесть почему установленную перед лавкой швейных принадлежностей. Ваганты наградили полет громкими криками «Браво!» Ретиарий лежал – живой, хотя и слабо подающий признаки жизни. Геральт, не торопясь, подошел и с размаху пнул его в печень. Кто-то схватил его за рукав. Мозаик.

– Нет. Пожалуйста. Пожалуйста, нет. Так нельзя.

Геральт добавил бы еще пинков, ибо хорошо знал, чего нельзя, что можно, а что нужно. И слушаться в таких вопросах не привык никого. Особенно тех, кого ни разу не били.

– Пожалуйста, – повторила Мозаик. – Не отыгрывайся на нем. За меня. За нее. И за то, что ты сам запутался.

Он послушался. Взял ее за плечи. И взглянул в глаза.

– Я иду к твоей наставнице, – сообщил безрадостно.

– Не стоит, – она покачала головой. – Будут последствия.

– Для тебя?

– Нет. Не для меня.

Wild nights! Wild nights!

Were I with thee

Wild nights should be

Our luxury!  [9]

Эмили Дикинсон

So daily I renew my idle duty

I touch her here and there – I know my place

I kiss her open mouth and

I praise her beauty

And people call me traitor to my face [10].

Леонард Коэн

Бедро чародейки украшала искусная, сказочных цветов и детализации татуировка, изображающая полосатой окраски рыбу.

«Nil admirari, – подумал ведьмак. – Ничему не удивляйся».

– Глазам своим не верю, – сказала Литта Нейд.

В том, что случилось, в том, что вышло так, как вышло, виновен был он сам, и никто иной. По дороге к вилле чародейки он прошел через сад; не устоял перед искушением и сорвал одну из растущих на клумбе фрезий. Помнил запах ее духов.

– Глазам не верю, – повторила Литта, появляясь в дверях. Встретила его лично; здоровяка-швейцара не было. Может, выходной взял.

– Я так догадываюсь, ты пришел, чтобы обругать меня за ладонь Мозаик. И принес мне цветок. Белую фрезию. Входи же, не то кто-нибудь заметит, разнесет сенсацию, и город загудит от сплетен. Мужчина с цветком на моем пороге! Старожилы не припомнят подобного.

На ней было свободное черное платье, гармонично сочетающее шелк и шифон, тоненькое, волнующееся при каждом движении воздуха. Ведьмак стоял, не в силах отвести взгляд, все еще с фрезией в протянутой руке, пытаясь улыбнуться и понимая, что ни за что на свете не может. «Nil admirari», – повторил он в мыслях принцип, который запомнился ему из Оксенфурта, из университета, из картуша над входом на кафедру философии. Принцип этот он мысленно повторял всю дорогу до виллы Литты.

– Не кричи на меня, – она вынула фрезию из его пальцев. – Я поправлю руку девочке, как только она вернется. Безболезненно. Может быть, даже извинюсь перед ней. Перед тобой извиняюсь. Только не кричи на меня.

Он покрутил головой; опять попробовал улыбнуться. Не вышло.

– Мне любопытно, – она поднесла фрезию к лицу и вонзила в него свой нефритовый взгляд, – знаешь ли ты символику цветов? И их тайный язык? Знаешь, что говорит эта фрезия, и совершенно сознательно передаешь мне ее послание? Или же цветок этот чистая случайность, а послание… подсознательное?

Nil admirari.

– Но это все равно не имеет значения, – она подошла к нему, совсем близко. – Поскольку либо ты разборчиво, сознательно и расчетливо даешь мне понять, чего желаешь… Или же ты скрываешь это желание, а выдает его твое подсознание. В обоих случаях я должна тебя поблагодарить. За цветок. И за то, что он говорит. Благодарю тебя. И хочу ответить, тоже кое-что подарить тебе. Вот эту тесемочку. Потяни за нее. Смело.