– Вы не узнаёте меня?

Быстро меня разглядывает.

– Вы ехали в электричке.

– Да. Но раньше… Мы виделись раньше.

– Я не помню.

– В день празднования Октябрьской революции. На набережной Невы.

– С этим что-то связано?

– Совсем ничего. Мы не сказали друг другу ни одного слова. С вами была девочка лет тринадцати.

– Мы ходили с сестрой.

– И потом я ехал с вами в автобусе и отстал. Я искал вас.

– Искали? Для чего?

– Я хотел увидеть ваше лицо еще раз.

Нас толкают сразу с двух сторон: справа – поток людей, идущих к вагонам, слева – идущих от вагонов.

– Разрешите мне пойти с вами?

– Я иду встретить близкого человека.

– Тогда дайте мне ваш адрес или телефон. Я боюсь потерять вас снова.

Она постигает слово «боюсь».

– Хорошо. Вот он!

Я записываю номер шариковой ручкой на своей ладони.

– Как вас зовут?

– Ирина, – не сразу, как бы преодолевая невидимую преграду, произносит она.

Толпа людей оттесняет ее в сторону, затягивает в свой водоворот, и она не противится этому.

Всё, что осталось у меня, – цифры на ладони.

Цифры на ладони – она.

И теперь, спустя столько лет, я помню то сильнейшее волнение, то ликование, которое бушевало во мне, когда пройдя по проходу вагона и осматриваясь, она села на свободное место напротив меня.

Она нашлась! Она явилась сама! И она села именно напротив меня! Ведь были и другие свободные места.

Даже сейчас, оставляя за пером эту строку, я испытываю волнение!

Еще одна драгоценность в моей памяти – та короткая пауза перед произнесением имени. Имя – ключ к ее образу, имя сокровенно, оно – ее тайна, его открыть труднее, чем номер телефона.

Я сразу позвонил ей.

Разумеется, ее не было дома. Но медлительно-распевный женский голос сообщил мне, что она будет к пяти часам вечера, и неожиданно спросил:

– Это Юрочка?

Я замешкался, не зная, как ответить о себе.

И вдруг я понял, что сегодня же могу увидеть ее.

Канал был во льду, и набережная таинственна и темна. Кое-где чернели ледяные катки, до блеска раскатанные школьниками.

Я шел вдоль решетки канала. Чем ближе придвигались цифры номеров на домах к тому числу, которое я узнал по телефону, тем нетерпеливее билось мое сердце. Сам городской пейзаж, затаившийся в зимних сумерках, сама тишина сумерек, когда в неподвижном воздухе слышны шаги и хруст снега и, кажется, улавливаешь в каждом звуке сразу и прошлое и будущее, ибо все вокруг тебя странно, неясно, расплывчато, вызывали во мне восторг.

Этот дом!

Трехэтажный, приземистый, как бы вросший в заснеженный земной шар, он стоял на углу пересечения двух замерзших каналов. Он был тяжеловесен и непородист. Усталость таилась в его серых стенах. И своей бездарностью он вызвал во мне чувство недоумения.

Напротив парадной находился плавный спуск к воде; собачьи следы, оставленные на снегу, вели вниз, на лед канала. Я встал возле перил и, глядя на окна третьего этажа, начал гадать, какие из них принадлежат ей. Два горящих окна были завешены портьерами, третье – темное – блестело стеклами, в четвертом не было видно ничего, кроме освещенного угла стены и края висящей на стене картины. Мгновение, и оно погасло.

Я пересек мостовую, вошел в парадную и, запрокинув голову, посмотрел вверх.

В высоте над лестничным провалом ярко сиял потолок.

Я поднялся.

Свет исходил от огромной голой лампочки, вкрученной в пластмассовый патрон. И этот сильный ослепляющий свет подробно освещал исцарапанные рисунками стены, квартирные двери и пыльные балясины перил.

– Мама, где мои варежки? – услышал я совсем близко за дверью голос девочки-подростка и женский медлительный голос:

– Настя, я не знаю, где они.

Сердце мое радостно расширилось.