– Когда эскадра влопалась в заградогонь, буксировщики трошки паникнули, начали метаться, лезть друг на друга. А тут еще прямое попадание в планер соседнего звена, который справа от тебя шел. Я помню, у нас в селе хата пылала так же червонно. Потом враз загасла. Чего не жуешь? Ты уже топал один, Борька Романовский тоже, видно, оторвался, та мой буксир повернул назад. Чего не жрешь-то?

– Хочешь? На.

– Сгодится. Так вот, крутанул меня буксир и прет домой. Я его подергал за хвост, а он хоть бы хны! Волокет меня назад, и все, а вы уже шуруете к партизанам. Я и отцепился.

– Ну и дурак!

– Как понимать-то?

– Ты же видел: высоты не хватит. К немцам решил упасть?

Кроткий заговорил не сразу. Нож противно скоблил по консервной банке. Но если бы Донсков обратил внимание на руки товарища, заметил бы, как они сжали нож и банку. Жесть сплющилась, и Кроткий отбросил банку в сторону. Но он еще заставил себя неторопливо вытереть лезвие, рукавом – губы и потом сказал:

– За такие слова могу покалечить… Ты всегда считал меня придурком и солдафоном. Дело твое. Только погляди в зеркало, хлопец. Воображаешь себя центропупом, вокруг которого все крутится. А в самом деле? Лопаешься от великого самомнения! Погоди, не взбрыкивай, слухай начистоту!

Оба понимали: разговор не ко времени. Он, конечно, должен был состояться, но почему здесь, в незнакомом опасном лесу? Бойцы с брачком в характере, безответственные? Или просто зеленая юность не хотела оставить за соперником последнего слова? Пожалуй, нет. Два сильных и непохожих характера редко сближаются в обыденной обстановке. Нужны подходящее место и эмоциональный толчок. Нужно зримое действие, два взгляда. Тогда один глубже понимает суть другого.

Минуты две они препирались, вспоминали все зигзаги в поведении друг друга, потом замолчали, жуя галеты и не чувствуя их вкуса. И уже почти миролюбиво Кроткий сказал:

– Есть в тебе и стоящее, Володька. Поэтому и жалкую: ложка дегтя портит бочку меда. А высоты у меня хватало трохи дальше пролететь. Просто не хотел покинуть тебя.

У Донскова еще не пропало возбуждение, и он вскочил.

– Благодетель, значит? Пошел ты, рыжий, знаешь куда?

– Я все равно не дотянул бы до площадки. Вдвоем сподручнее.

– Ты мог еще на шаг приблизиться к цели! Ты не дурак и не солдафон, Кроткий, ты просто слюнтяй!

– Дякую, товарищ! Убедил. А ты бешеный… И все равно я не корю себя, что близость партизанского костерка поменял на соседство с тобой.

Добрые слова Кроткого не пропали даром. Донсков остыл, сел рядом с товарищем и обнял его за плечи.

– Ладно, извини! Давай решать, что дальше?

Об этом каждый думал с момента приземления. Но задать вопрос должен был менее выдержанный, более торопливый. Раньше была игра в спокойствие. У каждой игры есть конец. Когда они поняли это, то за каждым словом их спора прятался именно вопрос: «Что дальше?» Кто спросит, тот признает другого старшим. Кроткий прожил двадцать одну зиму, он был сыном лесов и степей. Донсков – семнадцать и жизнь знал в основном по книгам. Донсков признал Кроткого более мудрым. И тот ответил четко, будто всю жизнь только и решал такие головоломки:

– Во-первых, заминируем груз. Я останусь, ты пойдешь по азимуту к партизанам.

Донсков подивился простоте решения – устами товарища глаголила инструкция. Сухие инструкции он всегда плохо запоминал.

– Груз зарыть положено, но до рассвета не успеем. Земля крепко захолонула. Встань на лыжи. Буду ждать. – И Кроткий, поднявшись, подал руку Донскову.

Они медленно двинулись к своим планерам. Встретились уже на лыжах у планера Донскова. Вытащили и размотали телефонный провод. Его хватило, чтобы соединить большой треугольник: по краям планера и в ста пятидесяти метрах от них снежная яма. Донское, подсвечивая фонариком, монтировал систему «пиропатроны – взрывная машинка», Кроткий остервенело работал большой саперной лопатой, углубляя яму, вгрызаясь в мерзлый грунт. Закончив копку, он пошел к планеру Донскова, ощупывая каждый сантиметр провода. Около двери планера обо что-то задел ногой. Его тревожный крик заставил подойти Донскова.