Чжу медленно и вдумчиво перелистывает страницы, рассматривая фотографии поэта, «пишущего по-итальянски, владеющего двадцатью одним языком, всемирно известного эсперантиста, невинной жертвы Великой смуты». Я смотрю на него с замиранием сердца, понимая, что, возможно, проделал весь этот путь в Китай в третий раз только ради встречи с Армандом. В глубине души я чувствую свое право на это, но тут же усмиряю порывы, осознавая, в какое затруднительное положение ставлю бедного Чжу, внезапно оказавшегося перед дилеммой.

Он бросает на меня понимающий взгляд, и я осознаю его желание помочь.

– Что ж, давайте посмотрим, – произносит он и исчезает с буклетом в руках, направляясь к менеджерам нашей принимающей организации, шумно обедающим за ширмой в том же зале, что и мы.

Последний кусок не лезет в горло, я пытаюсь проглотить его, запивая чаем. Боюсь, что эти чиновники в застегнутых до самого горла пиджаках не смогут понять невинность моей неожиданной просьбы, что их решение будет зависеть от разрешения министерства иностранных дел в Пекине, что в итоге мне сообщат о болезни моего друга и невозможности навестить его в больнице, да еще и в 21:30 вечера, что завтра Первое мая и у нас и без того плотный график, что мы должны вылететь в Нанкин[24]утром следующего дня и так далее…

Короче говоря, я готов к отказу. Энцо садится рядом со мной на диван, и мы остаемся в ожидании ответа. «Вот увидишь, – говорит он, – мы получим разрешение. Я пойду с тобой».

Появляется Чжу с двумя чиновниками, его лицо сияет.

– Что ж, пойдемте, – говорит он. – Мы позвонили в больницу, и ваш друг ждет вас. Вам разрешено передать ему подарки, которые вы привезли. Идемте.

Кажется, теперь я знаю, что такое счастье. Это клубок волнений, сердцебиения, смятения, желания разрыдаться. Описать его словами невозможно. Знаю лишь, что Энцо берет меня за руку и с победоносной улыбкой говорит: «Держись!» Я не могу найти свою комнату, теряюсь на лестнице и оказываюсь на другом этаже. Меня спасает портье, который провожает меня до номера. Я беру свои вещи, и мы уезжаем. Микроавтобус уже готов и ждет нас в саду.

Пока мы едем по полутемному городу, я размышляю об исключительности происходящего со мной, чувствую, что это навсегда останется одним из самых значимых событий в моей жизни. Проехав немного, мы оказываемся перед дверью, которая тут же открывается. Там нас уже ожидают. Меня представляют начальнику больницы. Он знает обо мне все: меня ждали уже несколько дней, с тех пор как история Арманда была опубликована на целую страницу в «Тяньцзинь Рибао», ежедневной городской газете, и в «Гуанмин Рибао», газете интеллектуалов. Там говорилось и обо мне: «Скоро к нему приедет итальянский друг, который собирал его стихи».

Я иду по полутемному коридору к стеклянной двери, из которой льется яркий свет. Я чувствую, что он там. Момент торжественный, меня охватывает трепет. Начальник открывает дверь, и я вижу его в полном облачении, в старом пиджаке, как на фотографиях двадцатилетней давности. Он с трудом поднимается с плетеного кресла у кровати, медсестра помогает ему. Вся команда заботится о нем, даже врач, бегло говорящий по-французски, который когда-то лечил алжирского политического лидера Бумедьена[25].

Мы долго стоим в молчаливом братском объятии, и слезы горячо струятся по моей шее. Затем он смотрит на меня, плача, и, почти прижимаясь ко мне, шепчет сквозь слезы: «Брат, мой брат. Наконец-то!»

Меня усаживают на стул рядом с ним и тут же подают ритуальный жасминовый чай; на блюдце выложены привычные сигареты, конфеты. У всех проступают слезы. Чжу даже вытирает их носовым платком.