Василий замолчал. Послышались странные звуки, – это был не кашель, Федор напрягся. Оказалось, грустно смеялся. Теперь снова заговорил – тихо:

– Вот же юдоль – отец Марии мне вечность предлагал, а гляди, как на самом деле… – Уже к Федору обращался: – Штукенция-то, сабелька – в ней тайна, я верю. Вы ее заберите – нехорошо, если Марии достанется.

Цок, цок копыта! Федор вперился в лошадиные зады, обострился нос.

Неподалеку от Карамышевского дома плелись знакомые нам скитальцы. Теперь их двое – калики нет. Проходили мимо одного из домов. Из ворот вышла женщина с узелком; убогие, понятно, остановились – поклоны, бормотание. Женщина взаимно согнулась, передала узелок, по-видимому, снедь. Запустился разговор, поинтересуемся и мы.

– В Кочневой пожар анамедни получился невиданный, улицу вымахнуло, – утверждал Кадык. – По миру нашего брата прирастает.

– Слыхали, – согласилась тетя. – Да и мы не всё благословением господним живем. Где скотинка упала, там робятёнок новорожденной преставился (крестила лоб) … Наднесь сорочины по Василию, рабу божию, отошли (указала на дом Карамышевых), упокоение, наконец, обрел.

– Как же, помним сударя, угадали пяток лет назад аккурат на свадьбу. Мария, как же!.. Дом-от тих нынче – не в пример.

– А некому шуметь. Зятевья давно съехали, младшая сестра, Елена, за работника замуж вышла и в Логиновой живет – свой дом поставили. Пусто, одна Мария.

– Видная бабочка. Одной в такой хабазине тяжко!

Тетка, опасливо косясь на хмурый дом (все лицевые ставни были затворены), призналась:

– К тому и стремилась. Василий ишшо не помер, как все ушли. Толькё тихого нет. Темное народ судачит – шабаши-де, ведьминско племя.

Кадык заверил:

– Разное на свете случается. Знать, некрепок хозяин в вере был – нечисть отвадить. Ибо всемогущ господь.

Тетка не унималась, похоже, злая тема:

– А мир недоволен – Василий-от сестрам отказал. Да приказ на ее стороне.

– Достаточно на земле кривды, и много оттого зла происходит, – сетовал Кадык. Поклонился тетке, однако, пряча подаяние в сидор. – Только и добро не перевелось – отмолим за благостыню.

А вот и зима – бежит время. Над селом – тускло мерцают окна изб – висит глубокое небо, вмещая нервную мошкару звезд. Изрядно мироздание! Ну да опустимся… Различили неприхотливую избу. Кто расположился? Вот тебе здравствуйте – Елена! Уж и Потаповна, поди, потому как при дите. Светелка, зыбка подле печи, горит керосинка.

Шум в сенях, кто-то обивал снег с обуви. Вошел Федор, хозяйски скинул поддевку, шапку – повесил на гвоздь; не снимая сапог, подошел к колыбели, рассматривал содержимое, спросил вполголоса:

– Как она?

– Даве заснула. И сыпь проходит… Все одно всполошна еще, кричит.

– Пусть кричит, на погосте немо… Филька где?

– Да блудня.

– Дело молодое, пусть свашит.

Федор сел за стол. Елена собрала сумерничать: кринка молока, хлеб, прочее. Уселась напротив, глядела. Федор поел, вытер рукавом рот, молвил:

– Зря тебя не послушал, верхи-то и быстрей бы добрался и коня поберег – холку Гнедку побил. Хомут надо новый, этот в ремки залатан.

– Да говори уж!

– Нечего сказать. Семен на тяжбу гнет, Васёна с Петром тож, волостные руки разводят: завещение-де в уезде выправлено, нам не сравняться.

– Мария что ж? Сама мировую предложила!

– А и не было Марии.

– Как это не было?!

– Вот так, не явилась. Мальчонка какот прибег, весточку показал – отложить-де, занедужили госпожа-с, анфлюенца.

Елена гневалась:

– Так ты и шашку не отдал?

– Кому? Так в санях и лежит.

– Выкину ее к лешему! – запальчиво постановила Елена.

– А и выкинь, – усмехнулся Федор.

Елена, походя накидывая шушун, стремительно выскочила в сени. Оттуда донесся несильный грохот и возгласы. Дверь обратно распахнулась, держась за косяк, усердно потирая лоб и пошатываясь, вошла Елена – гримаса боли. За ней ввалился Филька, терзал подбородок. Сопровождалось междометиями и речью Елены: