– Чтоб тебя… – прошептала Одетта.

– Что он ей сказал? – хмурясь, спросила Дилля.

– Кто ж его знает. Какую-то гадость. Противный мужик. С него станется.

«Противный мужик» в дом входить не стал, увидев в окне голову Одетты, прошлёпал прямиком к окну.

– Здоро'во, соседка! – Голос у коротышки был не менее противный. Такой же корявый и хамоватый, как и сам Баранов. – В дом пустишь, или через окно говорить будем?

– Так не о чем нам разговаривать, Пётр Денисович. Ты б мимо шёл, раз идёшь.

– А я к тебе и шёл. Вроде как в прошлый наш разговор мы договориться не успели.

– А я с тобой и не договаривалась. И не договоримся мы. Иди по добру по здорову. Скажи спасибо, что муж мой не дожил, а то бы он тебе ноги переломал.

– Так не дожил… – растянул рот в улыбке Баранов. – Потому и предлагаю… И тебе легче будет и…

– Слышь, мужик, – отодвинув сестру, крикнула в форточку Дилля. – Видать твои ноги уже кто-то другой переломал. Сказано тебе – проваливай, нечего тут…

– Ой, ну всё… – отступил Баранов. – Ушёл, ушёл. В следующий раз поговорим. А ты, Одя, подумай!

Кривые ножки зашлёпали обратно, топча сандалиями рыжеголовые бархатцы.

– Ох! – вздохнула Одетта и опустилась на табуретку.

– Чего ему надо от тебя? – Дилля чиркнула зажигалкой и наконец закурила тонкую сигарету. По кухне разлился запах ментола.

– Ираиду.

– Иду? В смысле? – Дилля выпустила в форточку тонкую струйку сизого дыма.

– Отдай, говорит, мне Иду, у тебя их вон сколько ещё.

Дилля пошарила глазами по кухне в поисках пепельницы. Выудив из мойки полулитровую банку, стряхнула в неё пепел.

– У него что, своих детей нет?

– Нет, откуда. Не женатый он.

– Тогда зачем?.. – Дилля прищурила карие глаза. – Подожди, он что…

Произнести вслух нагрянувшую догадку даже ей, циничной городской даме, оказалось затруднительным. Она наклонилась к сестре и внимательно посмотрела в такие же карие глаза.

– Не хочешь же ты сказать, что он это…

– Да чёрт его знает, – пожала плечами Детта. – Как тут определишь, он год назад сюда переехал, агроном, один живёт. Общительный вроде, но о себе ничего не рассказывает. Где и как жил до этого – неизвестно. А тут вдруг пришёл и говорит: «отдай мне дочь». Я и не поняла сразу. А он: мне, говорит, нужна помощница по дому. Будет у меня жить на правах хозяйки. Тут я и почувствовала дурной запашок. Понимаешь, о чём я?

– Ага. Гнильцой от него за версту несёт. Мне он сразу не понравился.

– Я вроде чувствую, но как-то не верится. Что значит на правах хозяйки, спрашиваю. Ты мужик холостой, тебе жениться надо. И так осторожненько намекаю: на ровеснице. Вот и будет тебе хозяйка.

– А он?

– Ты, говорит, меня не учи. Сама подумай. Тебе одной с четырьмя детьми не прожить. Девчонка растёт, в самую пору входит, ей питание хорошее нужно, опять же платьица красивые, туфельки, а с тобой ей этого не видать. У тебя она так и будет в перелицованном, да перешитом ходить.

– Брр… – тряхнула головой Дилля так, что пепел с сигареты просыпался на стол. – Ей же десять всего?

– Тринадцать.

Стукнула дверь, и в коридоре послышались перебивающие друг друга голоса детей. Минут пять что-то бряцало, падало и звенело, сопровождаемое смехом и криками, потом послышался звук льющейся воды и снова смех и крики, наконец дверь в кухню раскрылась и ввалился «выводок».

Началась кутерьма. Дети галдели, рассаживались по табуретам, толкались, гремели тарелками и ложками, звякали стаканами, хрустели огурцами, чавкали колбасой, давились картошкой и делили конфеты. От всей этой возни у Дилли голова пошла кругом хуже, чем от самогона.

Голова встала на место только, когда гостинцы были полностью подъедены, и довольная детвора разбежалась по своим постелям. В кухне установилась относительная тишина, перебиваемая лишь шумом бегущей из крана воды и бряцанием посуды. Подперев одной рукой голову, Одиллия внимательно следила за спорыми движениями племянницы. Руки Иды мелькали над раковиной со скоростью профессиональной посудомойки. Выхватив чашку или тарелку, девочка быстро намыливала её пенистой губкой, тёрла до скрипа, споласкивала и укладывала на расстеленное по буфету вафельное полотенце. При этом лицо Иды не выражало ни отвращения, ни раздражения. Наоборот, казалось, что домашние хлопоты доставляют ей неподдельное удовольствие. В эту минуту она становилась очень похожа на свою мать: такой же мягкий взгляд, такие же приподнятые у переносицы сгустки бровей и точно такая оттопыренная от сосредоточенности нижняя губа. У самой Дилли подобные занятия всегда вызывали стойкое неприятие, посуда в раковине, пыль на мебели и грязь на полу ждали своего часа неделями. Когда ситуация становилась критической, Дилля, чертыхаясь и нервничая, устраивала субботник.