— Мне нужна ванна, — сказала я ровно, глядя мимо прислуги, мне так легче было осознавать свое критическое положение. — Горячая ванна. Горячий чай с медом или малиной.

Господи, что я могу срочно принять, чтобы не заболеть? Старуха и девица безмолвствовали, внизу запиликал ксилофон и запел в унисон мужичок в красном, меня от этих звуков бросило в липкий холодный пот.

— И переодеться. И… — я обернулась на детскую. — Постелите мне здесь, в этой комнате. Я буду спать рядом с детьми.

— Помилуй нас Всевидящая, — простонала старуха и заплакала — тихо, не меняя выражения лица. Слезы текли из ее глаз обильно, по глубоким морщинам, как по руслу реки, и капали на одежду, и всем видом старуха выражала необычайную покорность судьбе.

Мне стало их жаль, но на мгновение. Меня впору жалеть, но вряд ли кто удосужится.

— Я долго буду ждать? — повысила я голос, и девица, пискнув, убежала так быстро, что старуха не успела руку поднять и вытереть слезы. Что, впрочем, не помешало ей снять маску смирения, и теперь вместо жертвенной голубицы на меня уставилась круглыми хищными глазами сова.

Старуха смачно плюхнула свечу на деревянный столик и зашлепала в детскую — я кинулась наперерез, но старуха меня не пустила, расставила руки, уперла их в косяки, убедилась, что дети спят, не проходя в комнату. После чего она, продолжая закрывать от меня малышей, повернула голову и недобро оскалилась.

— Нет, матушка-барыня, — проскрежетала она, буравя меня желтыми глазами. — Нет, у себя ночевать будешь.

Она, несмотря на лета, все еще очень сильная — я помнила, как она тащила меня на плече, — жилистая, упорная. Если дойдет до прямой схватки, я не смогу одержать над ней верх. Выжидая, старуха прищурилась, став похожей на ядовитую змею. Я же поджала губы куриной гузкой, и старуха снова округлила глаза, сверкнула взглядом. Она охраняла от меня мое же гнездо.

— Я их мать, — напомнила я сквозь зубы. — Я никогда не причиню им зла.

— Как же, как же, — настороженно проскрипела старуха. — Матушка, в спальню ступай. Дети — то моя забота, а твоя — вон, — она неопределенно кивнула, попробуй пойми, что имела в виду, но продолжала она уже спокойным ворчанием. — Барчонка покормила, и будет с тебя. Ступай. Палашка тебе принесет и обмыться, и утереться. Вона, гремит она уже, а ну ступай. Завтра на поклон идти, а ты в немощи. Давай, давай.

Кому, черт побери, мне завтра кланяться? Что-то со всем этим не так… Но я узнала хотя бы одно имя — Палашка, и мне ничто не мешает умыться, переодеться, а затем подняться сюда.

Шла я на уютное бренчание чайника. В стороне осталась комната с домовиной, где пел ксилофон и царствовал безраздельно скромный мужичок в красном.

Босыми ногами я ступала по коврам и натертому до блеска паркету. Где-то я обронила шубу и перешагнула через нее. Эйфория материнства, иррациональный страх перед человеком, стоящим у гроба, необъяснимая перемена настроения прислуги, темный дом и тени, шепчущиеся по углам — я шла по собственному ночному кошмару, но присущее мне здравомыслие понемногу давало о себе знать.

Палашка не теряла времени, не только выла, что я одержима бесами, и требовала пастыря, вынь да положь, но и выполняла свои обязанности — подай, принеси, налей. Угадав, что нужная мне комната вот она, я остановилась у приоткрытой двери, толкнула ее и заглянула.

Эта комната была не проходной — тупиковой, и мне показалась невыносимо тесной, хотя занимала два окна. Здесь было слишком много всего — зеленые тяжелые шторы, зеленая тканая ширма, низкое массивное кресло, узенькая кровать под балдахином в нише, туалетный столик, стул, бюро, комод, умывальник, платяной шкаф, и пестрота и обилие лишней мебели выживали с порога вон. Обстановка в доме была еще аскетична, все познается в сравнении, хозяйка этого будуара — Барби с зацикленностью на меблировке, драпировках, оттенках зеленого и золотого. По всему великолепию скакали пятна от расставленных везде где возможно свечей, и в общем немудрено было в самом деле сойти с ума.