И жизнь её с тех пор делилась на лето и всё остальное. Лето начиналось в мае, когда открывали дачный сезон. Агата приезжала и ровно, спокойно здоровалась со всеми соседями и с Никитой тоже. Хотя бедное её сердце то просто растекалось, будто мармелад на солнце, то сжималось, как высохшая раскрытая сосновая шишка, напитавшаяся дождевой водой. Но Агата старательно делала вид, что ей совершенно всё равно, кто живёт по соседству. Тем более что строгие её бабушки чем старше становилась Агата, тем решительнее запрещали ей гулять с Никитой.

Он этого, конечно, не знал. И часто звал соседку вместе покататься на великах, или поплавать в их пруду, или поиграть в вышибалы. Агата понимала, что его внимание объяснялось просто: Никита всегда был очень приветливым и добрым. Ему было жаль маленькую соседку, которая много помогала родным и мало гуляла. Вот он и приглашал её. Только симпатия и жалость. И ничего больше. Агата всё понимала, но ей тогда хватало и этого. Лишь бы видеть почаще. Лишь бы говорить о чём угодно…

Так Агата и росла, живя и дыша полной грудью только летом, когда Никита был поблизости, и впадая в странное состояние ожидания и оцепенения зимой.

Однажды – Агате тогда было тринадцать лет – Никита в очередной раз позвал её купаться, а она стояла напротив него и лепетала:

– Я не могу. Мне нельзя.

Никита смотрел на неё весёлыми серыми глазами и всё никак не мог понять, почему это. И она не знала, как ему объяснить, что ей запрещают гулять с ним. Она была уже довольно взрослая и понимала, о чём думают её бабушки и почему не разрешают уходить или уезжать далеко от дома вместе с Никитой. Они считали, что девочке, даже уже девушке, неприлично вот так запросто гулять с девятнадцатилетним юношей. Её славные, добрые, консервативные бабушки. Они ещё мыслили категориями «прилично – неприлично». И Агата, воспитанная на мировой классике, их понимала. Она вообще всех всегда понимала. Но объяснить это Никите не могла: не хотелось оскорблять его строгим и, как ей казалось, обидным запретом. И Агата беспомощно повторяла:

– Я не могу. Мне нельзя.

Никита стоял очень близко, опершись на свой велосипед, и смотрел на неё озадаченно. А потом вдруг в его глазах мелькнули понимание и смущение, и он сказал:

– Понятно. Прости меня, вот ведь привязался к тебе. Ну, нельзя – значит, нельзя. Тогда, может, через недельку?

Агата поняла, чем он объяснил себе её отказ, и тут же вспыхнула. Никита, как ей показалось, тоже покраснел и начал рассказывать о чём-то незначащем и забавном, явно стараясь сгладить впервые омрачившую их безмятежные соседские отношения неловкость.

Иногда Агате всё же разрешали пойти погулять с Никитой. Правда, при условии, что с ними отправится ещё и её младшая сестра Кира. Конечно, Агата, которая вообще-то сестру любила и брала её с собой почти везде, была не слишком рада такому сопровождению. Зато так она могла пусть и изредка, но всё же видеть Никиту не только на расстоянии нескольких метров или и вовсе через забор.

Как-то раз они отправились на дачное озеро купаться. Было пасмурно и жарко. Но Кира, по указанию бабушек и без особого желания принявшая на себя роль дуэньи, в воду не полезла и стояла под деревом, обхватив обеими руками полотенца, которые повесили на неё. А Никита и Агата со смехом ринулись в озеро, обдавая брызгами заросли осоки, и быстро поплыли на другой берег.

Тогда Агате уже исполнилось четырнадцать, и им было интересно вместе. Во всяком случае, они наперегонки сплавали на другую сторону озера и не спеша вернулись обратно, а Никита всё не говорил о том, что ему пора домой. Агата же плыла в метре от него, медленно, словно во сне, раздвигая плотную коричневую воду и желая только одного: быть рядом с ним вечно. Если для этого ей пришлось бы превратиться в какую-нибудь русалку или даже лягушку, то она без колебаний согласилась бы на любое обличье и на любое условие. В этот момент она понимала сказочную Русалочку и жалела её всем своим нестерпимо ноющим и одновременно разрывающимся от счастья девичьим сердцем. О чём думал в это время Никита, она, конечно, не знала. Зато видела его мокрые волосы, капли воды на лбу и щеках, тёплую улыбку и внимание, с которым он слушал её и отвечал ей, и была счастлива.