– О, как он подл и противен! Клянусь, что я никогда не встречал на свете ничего более злого и омерзительного, как эти его косые глаза и эти вразлет идущие густые брови! Земля с нетерпением должна ждать минуты, когда этот безжалостный зверь перестанет дышать ее воздухом и тяготить ее своими ногами. Впрочем, я об этом как можно скорей постараюсь.

Злодей же Анастас, услыхав, что проговорил о нем Милий, запрыгал на месте и, тряся от гнева цепями, закричал на ипарха:

– Я тебе мерзок, а может быть, сам ты и еще меня хуже. Твое ли дело, злая душа, надо мной насмехаться? Жалею, что я не повстречал тебя раньше и не здесь, где ты на свободе, а я крепко прикован цепями: иначе я посмотрел бы, что красней – твоя кровь или твоя пурпурная тога? А теперь будь ты проклят!

Прокричав это неистовым голосом, Анастас так страшно ударил о стены своими цепями, что все другие невольники вздрогнули и сжались в страхе, а стражник Раввула и воины, сопровождавшие с зажженными факелами вельможу Милия, окружили его, чтобы страшный вид Анастаса его не тревожил. И тут-то, при дрожащем свете этих факелов, встревоженный взгляд благообразного Милия пал на лицо изящной Тении, которая в страхе за судьбу Фалалея старалась закрыть его своим станом. Милий же был большой сластолюбец, и изящный облик Тении сразу ударил его в страстное сердце, так что он остановился и обратился к сопровождавшему его отроку, скорописцу Евлогию, и сказал ему тихо:

– Открой скорее кису[35] присланных с нами доброхотных даяний. Здесь я вижу перед собой христианку, на лице которой читаю ее невинность. Наверное, она страдает напрасно по языческой злобе, и я хочу облегчить ее участь во славу величайшей в женах императрицы Феодоры.

Отрок Евлогий потянул шнуры кожаной кисы, в которой лежали деньги, назначенные для раздачи христианской милостыни заключенным, а Милий обратился к Тении и сказал ей:

– Приблизься, прекрасная христианка, возьми себе помощь и скажи нам скорее: за что ты томишься? Я уверен, что ты страдаешь напрасно, и кто тебя заключил в эту темницу, тот сам недостоин свободы.

– Ты ошибаешься, благородный господин, – отвечала Тения, – я не христианка, – я дочь жреца Полифрона и держусь старой веры.

Милий смутился и отвечал ей, что он сожалеет, зачем она сказала ему, что она язычница.

– Теперь, – молвил он, – я не могу оказать тебе помощь, какую имел желание сделать, – и при этом он удержал своею рукой руки Евлогия-скорописца, распускавшего связки кисы, где хранилось золото, присланное для раздачи новым христианам.

Тения же, услыхав это сожаление Милия, не обнаружила никакой особой, усиленной тревоги и сказала ему спокойно:

– Разве для Феодоры и для твоего милосердия не все равно оказать помощь тому, кто в ней нуждается?

– Нет, – отвечал Милий, – мы должны помогать прежде своим по вере, а потом чужеверным.

– В таком случае помоги моему мужу и детям – они все вашей веры.

Милий обрадовался.

– Если муж твой и дети той веры, которой теперь отдают высшие люди высший почет в Византии и в Дамаске, то тогда совесть моя дозволяет мне оказать тебе помощь. Подойди же сюда и возьми по монете для каждого из кисы добрых даяний.

Тения отвечала:

– Господин, мне некстати опускать самой руку в мешок: я питаюсь сам-пять, – повели, чтобы отрок твой дал мне, что определит твоя щедрость.

Милий велел отроку дать ей десять цехинов, а потом спросил у нее:

– Какое ты сделала зло или чем проступилась против закона?

– Милосердое Небо до сего дня хранило меня от злого деяния, – ответила Тения.

– Ты, может быть, судишь так по своей языческой совести, и тебе только кажется, будто ты не сделала ничего преступного.