Первое, что она увидела сквозь смутную пелену, закрывавшую сознание, были цветы на подоконнике. Это были азалии. Точно такие же, как в их с сестрой комнате много лет назад. Вскоре сознание полностью вернулось, и она прислушалась к своим ощущениям. Кажется, ничего не изменилось. Никакого дискомфорта. Никакой боли или чувства потери.

Спустя всего лишь пять часов Евгения шла по той же улице. Она пристально вглядывалась в обстановку, стараясь уловить изменения, но все было как прежде. Доктор уверила, что изменения невозможно отследить логически. Это смущало и повергало в сомнения.

Вернувшись домой, Евгения первым делом подошла к мольберту. Молочно-белый холст манил, хотелось прикоснуться к его шершавой поверхности. Евгения выдавила краски на палитру, обмакнула кисть и провела по холсту. Блестящий, объемный мазок остался на белом пространстве. Он завораживал. Евгения провела кистью еще и еще раз и уже не могла остановиться.

Она нарисовала цветы. Те самые, что увидела на окне в палате. Евгения отошла на несколько шагов и залюбовалась. Это было чувство удовлетворения, радости творчества. Она была довольна своей работой, и это было самым главным доказательством того, что операция прошла успешно.

Вечером зашла сестра. Лена была на пять лет младше Евгении и несмотря на постоянные размолвки с мамой, была ее любимицей. Но теперь это потеряло значение. Все, что осталось в памяти, было связано с их детскими проказами, шалостями, маленькими детскими радостями. Если и была какая-то ревность, то она испарилась, словно лужа в жаркий день.

Женя разбирала свои картины и рассказывала про операцию.

– Ты что сделала? – вскрикнула Лена, когда услышала новость. – Как ты могла это сделать? Она ведь наша мама! Твоя мама!

Женя отметила про себя, что при слове «мама» ничего не почувствовала.

– Она и осталась моей мамой. Просто изменились мои воспоминания, а значит, и отношение.

Ленка сидела на диване надувшись и поглядывала на сестру исподлобья. Наконец, не выдержала и спросила:

– Неужели ты не могла сама забыть то, что тебя так смущало? Зачем прибегать к таким методам? – помолчала снова. -Ты совсем ничего не помнишь?

Женя задумалась с картиной в руках.

– Отчего же. Есть какое-то смутное ощущение тепла, ласковых прикосновений, безопасности… И еще помню как мы наряжались в старые мамины платья, а она нас фотографировала.

– Ты знаешь, – продолжала она, – я теперь совершенно по-другому смотрю на свои картины. Они не кажутся мне такими ужасными. Посмотри. Этот кот всегда вызывал у меня раздражение, никак не могла понять, что мне в нем не нравится. Теперь же я вижу, что он хорош.

Лена улыбнулась:

– Он похож на твоего бывшего, поэтому и не нравился.

В субботу Жене нестерпимо захотелось пойти в театр. Это был голод человека, который наконец-то исцелился от тяжелой болезни. Краски казались ярче, а эмоции глубже. В антракте у одной из картин она познакомилась с мужчиной. Он оказался директором художественной галереи. Удивляясь самой себе, Женя призналась ему, что рисует и согласилась показать свои работы. Через неделю она готовилась к открытию персональной выставки.

Работы было много. Женя летала по залу, стараясь успеть везде, но эти радостные хлопоты вызывали только радость и азарт.

– Женя… – услышала она тихий женский голос, обернулась и не сразу поняла, что перед ней стоит… мама.

Она казалась чужой и незнакомой. Глаза красные, губы поджаты, одна бровь приподнята словно от удивления. Женя растерялась. Не знала, как себя вести и стояла неподвижно.

– Женечка, – мама неуверенно подошла и обняла ее. Неуловимое ощущение возникло в памяти, ласковое прикосновение из далекого-далекого детства. – Не могла до тебя дозвониться. Приехала сюда прямо из аэропорта. Ленка адрес дала. Очень за тебя рада!