Мне выпал счастливый билет.

Стало быть, невские воды сеют в сердцах нечто. Затем оно всходит и множится, поражая своего носителя особенным взглядом на мир. Я бывал здесь ранее. Дважды, помню. И всякий раз – с ней. С той, о которой всё чаще думаю теперь. И страшно от примеси непонятных чувств в отношениях: а что, если она тебя купила? И этот как его, маячок, который мерцает вдали: а ты продался. Летов вышел, громко хлопнув дверью. Борис Борисович из тех, кто ещё нет. Точнее, один-единственный. Остальные ссучились. Лажают в штаны и воняют в округу. Паразиты. И я паразит.

Не трать дыхание на моё имя.

Десять. Она наверняка уже не спит. Лежит в постели и ждёт, когда я вернусь. Надо было взять с собой телефон. Злится теперь. Вчера злилась, что ушёл, не разбудив. Не сердись, моя ласковая: я только спустился за кофе. Сошло с рук. Уже больше часа отсутствую. Почему меня так долго не было? Не хотел будить. Это правда. Второй день дождь с утра. В этот раз с погодой не угадали. Ни я. Ни ты. Ни те двое. Кто? Потом расскажу. Нет, просто танцевали на набережной Грибоедова. Совсем рядом. Искал кофе.

На рассвете без меня.

Стихла сирена. Стихли клаксоны автомобилей. Стихли голоса. И даже тот единственный, что всегда звучал внутри, зная наверняка и оповещая, что хорошо, а что плохо – он тоже вдруг осёкся. С её появлением стих. Стихла музыка. Её нет. Я тоже хочу не быть. Сейчас, если я сука. Или потом, если ссучиться мне только предстоит.

Я пришёл с войны, распахнул шинель, а под ней билось сердце, вторя сознанию: как много обрёл я этим утром на набережной Невы. Так много, что одному теперь не прожевать.

Через все запятые дошёл, наконец, до точки.

Звякнул колокольчик поверх входной двери. И в другой раз, пропустив полотно обратно. По широкой лестнице парадной, игнорируя элеваторы, поднимаюсь на четвёртый этаж. Задерживаюсь на промежуточных площадках лестничной клетки. Затем ступаю по мягкому ковру коридора. У дверей номера забираю стакан в стакан, высвобождая правую руку. Из кармана брюк электронный ключ к считывателю; двойной сигнал зелёного диода в замке и – внутрь. Я говорю: «Привет!» и, уже шёпотом, в самое её ухо, не ослабляя объятий: «Выходи за меня».

Постой, преодолевший страх.

2017

Теперь сложно сказать, где это было. То ли у Заречья, – в месте слияния Галицы с Головою, то ли у Калинок, где по меже Орловской и Тульской областей протекает худой, без имени, ручей. Там Юрьев лес из-под ладони видать. Там некогда стояли табором цыгане… а может домыслы всё это, Бог весть. От тех цыган пошли Лаврухины, старшой из которых и выдал за меня, сам того не ведая, свою младшенькую Любу, но это уже совсем другая история…

Ручей тот помню. И окружающий пейзаж тоже. Вода била ключом прямо из-под земли, лихо закручиваясь воронкой в тени куцей вербы, и была на удивление студёной. Потеряв в скорости на выстланном песком дне, она, всё ещё чистая и свежая, покидала неглубокое озерцо и истекала ручьём в сторону Калинок; скоро прогревалась на равнине под открытым солнцем и, принимая в себя пыль большака, подмывая илистые берега, становилась мутной; на значительном удалении от источника густо порастала осоковыми.

Сюда и приехали за раками. Летом это было, года два тому назад. В самый зной, после полудня, выискивал я у ручья заводь потише да поглубже, чтобы поставить паука – эту мою маленькую надежду, сводившую на нет волю идти вперёд.

Любаша была рядом. Брат её с женой, старшая из сестёр с мужем, да Ильич – таким составом топтали мы Орловские пажити своими босыми ногами прежде, чем спуститься в воду. Девки, однако, остались на берегу и громко верещали всякий раз, когда кто-то из нас голыми руками доставал из ручья живого рака. Они следовали берегом, радея об успехе предприятия, и в голос удивлялись, когда попадался особой величины самец.