Эпоха реванша. Время от времени там возникают полуживые, потусторонние старики. Их извлекают из небытия, чтобы они держали ответ за развалившуюся империю. Должна торжествовать справедливость.

И все это – вздор. Идея возмездия призрачна так же, как все остальные. Лишь умножается масса ненависти, которая копится день за днем и возвращается к нам ответом перенасыщенной злом природы – трясением почвы, мором, потопом или осколком погибшей звезды, летящим сквозь вселенскую ночь на встречу с приговоренной планетой.

2003

– Какая прекрасная работа, – сказала дама, – просто как новенькие. Что значит – проскурниковская мастерская.

Она повертела перед глазами туфлю с правой ноги, потом с левой, точно разглядывала их на свет.

– Главное, что мои домашние хором твердили: да выброси их, они свое уже отслужили.

– Ну зачем же? – сказал сапожник. – Проскурников всегда говорил: с вещами нужно подольше жить, как можно дольше не расставаться.

– Занятно, – сказала дама. – Спасибо. Вы бережете его репутацию.

– Спасибо и вам, – сказал сапожник.

И, не спеша проводив ее взглядом, обернулся к Владимиру Сергеевичу:

– Так какая у вас беда?

Владимир Сергеевич с интересом посматривал украдкой на мастера. Плоский нос, глаза глубоко посажены, узкая верхняя губа – красавцем его не назовешь, но внешность обращает внимание, посвоему даже к себе притягивает. И кажется почему-то знакомой.

– Мне тоже советовала жена выбросить туфли за ненадобностью, – сказал он с виноватой улыбкой, – видите, что с ними стряслось.

– Союзки долго жить приказали, – вздохнул сапожник. – Тяжелый случай.

– Но вот и я – расстаюсь неохотно. Обувь предпочитаю разношенную.

– Это естественно. Вы подсознательно ощущаете: всякая перемена укорачивает вашу жизнь.

Эта мысль в устах его собеседника, да и лексика, изысканно книжная, удивили Владимира Сергеевича. Мастер, видимо, уловил его реакцию – ухмыльнулся.

– Это Проскурников говорил, – сказал он. – Может быть, чуть по-другому.

«Уж несомненно по-другому, – мысленно согласился с ним Владимир Сергеевич, – ты, мой милый, явно другого поля ягода».

И чтобы прикрыть чувство неловкости, сказал озабоченно:

– Мне объяснили, что только у вас могут помочь. Завидная слава.

– Имя обязывает, – сказал сапожник. – «Проскурниковская мастерская».

– Усек, – кивнул Владимир Сергеевич. – Это звучит почти как легенда.

– Мастер – это всегда легенда, – живо отозвался сапожник. – Он меня и учил. На совесть.

Неожиданно Владимир Сергеевич понял, что ему здесь уютно. Тихо, тепло, да и покойно – не хочется наружу, на улицу, в морозные жернова Москвы. Приятно тянет кожей и клеем, словно приперчивающий воздух запах дратвы, не всем он по вкусу, а вот ему он издавна мил – так в детстве сладко и завораживающе действовали на его обоняние натертые мастикой полы. Неведомо почему, но мерещилось, что веет свежим весенним духом.

Мастерская занимала просторное полуподвальное помещение, в конце которого – желтая дверка в подсобку. В самой мастерской, у ближней стены, шкафчик, над ним мутноватое зеркало, вернее, то, что осталось от зеркала. Станочек стоит у другой стены, она примыкает к окну, сквозь которое просматривается тротуар. Впечатление, что он движется – такую иллюзию создают то возникающие, то исчезающие туфли, туфельки, сапоги и сапожки. Владимир Сергеевич подумал, что это ожившая витрина проскурниковской мастерской, ее опознавательный знак. Он мысленно представил себе, как, изредка поднимая голову, Проскурников смотрел на обувку, которой был занят весь свой век.