Василиса не сводила глаз с девицы, притихшей в сторонке. А та, словно заметив ее взгляд, поспешила улечься на скамейку.

– Притомилась, гостья? – спросил Матвей, добродушно улыбнувшись. – Можешь спать! Лезь на печку! А мы работать! Вон, первые петухи уже кричат!

Василиса неловко полезла на печь, чувствуя идущее от нее тепло. Продавленная лежанка была мягче травы, а сбитая серая подушка, набитая душистыми травами напомнила ей о доме яги.

– Спи! Когда тебе еще доведется, как человеку поспать? – ухнул филин, усаживаясь поудобней.

Василиса обняла свой посох и свернулась калачиком, проваливаясь в сон.

Проснулась она, а в избе было уже темно. Видимо, она проспала весь день! Печка остывала, заставляя ежиться. Филин дремал рядом, усевшись на снятый наплечник. Без кокошника голова казалась непривычно легкой. Василиса уже хотела слезть, как вдруг услышала то ли стон, то ли вздох. А потом скрип половиц.

Филин тут же открыл глаза, выглянув из-за занавески.

– Ухухушечки! – повернул филин голову. Василиса сглотнула и тоже отодвинула занавеску, которой спящие занавешивались.

В лунном свете на скамейке лежала девушка в одной рубахе. Лунная дорожка освещала избу, в который слышался забористый храп хозяина и жалобное посапывание хозяйки. Словно, она даже во сне жаловалась на судьбину бабью, горькую.

С тихим шелестом рубашка девицы, спящей на спине, медленно ползла вверх, обнажая белоснежные округлые колени, которые казались мертвенно бледными в лунном свете. Рубашка поднималась все выше и выше, заставляя девушку во сне простонать.

Василиса на секунду закрыла глаза, а когда открыла, они напоминали глаза слепой. Не было в них ни зрачка, ни радужки. Белесые, страшные, словно заплывшие бельмом, они способны были видеть любую нечисть. Даже ту, которая не хотела, чтобы ее видели.

– Ах! – томно выдохнула девица, а вышитая оберегами рубаха поехала с ее плеча, обнажая девичьи прелести.

– Ох… – простонала во сне девица, выгибаясь так, словно ее кто-то приподнимает.

Изба стала серой и холодной, а над девицей, колыхалась черная тень очертаниями напоминающая человека.

– Любишь меня? – послышался тихий голос. «Да…», – простонала девица, обнимая тень двумя руками.

– Расплетешь мои косы – задушу, – шептал голос тени, пока девица покачивалась, скрипя скамейкой.

– Намекай тонко! Мужик молодец! Нет, главное – добрый, мягкий и пушистый! Не век же ему с волосатыми ладошками ходить. И «к худу или к добру спрашивать»?– прыснул филин, пока василиса c ужасом смотрела на столб пыли в лунном свете.

В избе все было по – прежнему. Только девка простонала и заворочалась, скрипя лавкой. Черная тень над ней исчезла.

– Что делать будем? – прошептала василиса. – Девку спасать надо! Загубит, ведь!

– Запомни, о юная василиса, – усмехнулся филин, глядя на нее с укором. – Если девка кричит и стонет, то не всегда ее спасать надо! Возможно, ее уже спасают! И вообще, не просили – не лезь! Мало ли, что у них тут? Вот коли попросят, то тогда можно! И не за спасибо! А за деньгу!

– Погубит он ее! Чуть родители замуж ее, так на косах задушит! – в ужасе прошептала василиса, видя, как тень снова появилась. Черная мохнатая тень над девкой сидела и косами ее игралась.

Вот отчего в доме Матвея достаток такой. Не чета другим! Домовой заботится. Только есть у этой заботы сторона обратная. Бывало такое, что девка к сердцу домового прикипит.

Вспомнила василиса, как Ягиня про домовых рассказывала. Пусть из всех навьих и кажутся они самыми добрыми и безобидными, но если тронуть их или что-то не так сделать, мало не покажется. Рассказывала она много историй про девок, что домовому приглянулись. К одной повадился. Сначала косы расплетет и свои заплетет. Так их расплетать не надо.