Однажды Андрей Павлович спросил меня с чуть заметным оттенком иронии: «А вы себя не чувствуете, Боря, несколько ущербным в своей гетеросексуальности?» – «С чего это вы, Андрей Павлович?» – «А я вот уже чувствую свою ущербность. Вокруг нас так много чего-то иного…» Таким был его шутливый комментарий к своей «старомодности».

А вот чего ужасно не любил Андрей Петров, так это праздновать на людях свои дни рождения. Хотя других с этими датами старался поздравить обязательно. Сам же Петров в день рождения всегда уезжал в другой город, а то и за границу. Терпеть не мог все эти трафаретные букеты, дежурные подарки и слова. И крайне резко относился к тем чиновникам, которые в дни своего рождения благосклонно принимали вереницы посетителей с цветами и коробками. Вот это он открыто ненавидел и костерил последними словами. И все никак не мог понять, почему начальники не пресекают, а часто даже поощряют это безобразие. Только вот на свои юбилеи он сдавался: куда было деваться!

Нас всех – сотрудников Петрова – невероятно поражала его бодрость. В свои 75 он мог два раза за одну неделю съездить в Москву. Причем в вагоне сразу же укладывался спать, а поутру, как ни в чем не бывало, пригладив вихор на затылке, отправлялся по делам. Мы все не сомневались, что Андрей Павлович – уж точно долгожитель. Он выглядел всегда великолепно, был бодр, подтянут и, казалось, никогда не знал усталости. Когда же он заболевал – что случалось нечасто, – то тихо уползал, по его словам, «как собака в конуру», и свято выполнял все предписания врача и своей супруги Наталии Ефимовны, по часам дававшей ему капли и пилюли. Болеть он очень не любил, но брал себя в руки и был абсолютно послушен, стараясь избежать возможных осложнений.

И все же однажды – после своего 70-летнего юбилея и фестиваля «Андрей Петров в кругу друзей» – Андрей Павлович вдруг заговорил со мной о смерти. «Ну что, Боря, по-видимому, это – всё». – «В каком смысле?» – не понял я. – «В смысле конца жизни», – ответил Петров. – «Да вы что, Андрей Павлович! На вас еще девочки заглядываются!» – «Девочки, конечно, хорошо, но, кажется, пора уж подводить итоги». Я сильно возмутился, и в результате мы спустя пять лет успешно провели его фестиваль «Сотворение мира продолжается…».

А между этими двумя фестивалями случился у нас с ним разговор о Боге. Андрей Павлович был хорошо осведомлен о моем отношении к религии. Я всегда считал, что Бог – это совесть, то есть, то, что в душе у человека. А ко всем инстанциям и религиозным культам, находящимся между человечеством и Всевышним, я отношусь скептически. И мне казалось, что Петров придерживался тех же взглядов.

Но в том нашем разговоре я услышал от него совсем другое: «Вам не кажется, что ТАМ все-таки что-то есть? Я думаю, что все не так-то просто». Чем были вызваны эти слова? Возрастом?.. Чем-то еще, заставившим Петрова вслух усомниться в своем материалистическом мировоззрении? Не знаю. Но помню, что поразился его искренности и откровенности суждений о том, что было предметом его сокровенных раздумий…

Запомнился и состоявшийся в ту пору горький разговор о музыке, точнее, об академическом ее крыле, не обладающем сейчас такой харизмой, которая была присуща ему раньше: «Что вы хотите, – говорил Петров, – в нашей стране лишь пять процентов населения готовы слушать академическую музыку. А девяносто пять любят песню – причем ресторанную, блатную. Такая уж страна, такой народ, такая музыкальная генетика. Да и потом мы, музыканты, так уж получилось, воспитаны на протестантском хорале. На тех же интонациях воспитано и население Германии, Австрии, Чехии. В Европе не найдешь деревни, в которой бы не звучала скрипка, а то и струнный квартет. У нас же – другие корни. Мы – дети российских крестьян, а следовательно, наследники протяжных, свадебных и величальных песен. Бетховен от русской глубинки далековат, а вот Дунаевский, Богословский, Мокроусов, Соловьев-Седой – близки».