– Фото на память, – она назидательно подняла мизинец (розовый лак, ноготь-миндалина), – фото на память это ужас. Это как на первом свидании подарить… например, гладиолус. Мне. А вот… Простите, вас не затруднит?

Подошла маленькая черненькая официантка в белом передничке, вильнула оттопыренным задом, специально обойдя столик со стороны Спиридонова. Наклонилась, выслушала, кивнула и через минуту принесла карандаш и листок отрывного календаря: писчей бумаги не оказалось, только салфетки.

– Сейчас… – взяла карандаш левой рукой, быстро черкнула, перевернула листок изнанкой вверх: на черно-белом рисунке из иллюминатора ракеты высовывались Белка и Стрелка; потом выпрямилась, откинулась на ивовую спинку плетеного кресла, показала глазами на графинчик с водкой: – И чего мы ждем?

Не дожидаясь, пока он разольет по рюмкам, вилкой отделила кусочек селедки, аккуратно счистила со свеклы ножом майонез и нагрузила алой копной сверху. Оглядела со всех сторон, вздохнула:

– Бедная рыба. Испугалася акула, и со страху утонула… И ничего смешного. Не читали «Бармалея»?

– В смысле, доктора Айболита?

– У, какие у нас пробелы… В «Айболите», там она правым глазом подмигнула, и хохочет, и хохочет будто кто ее щекочет. Настоящая женщина. А в «Бармалее» они ее за это кирпичом, кирпичом… Помните, как ее звали?

– Кого?

– Акулу, конечно.

– Нет, не помню.

– Каракула. Акула Каракула. Селедка, она, само собой, не акула, так, дальняя родственница. Но представим себе, что у нас с вами сельдевая акула. Под шубой.

– Что, едят?

– Еще как. Есть вообще можно все. Даже то, чего не существует.

С языка чуть было не сорвалось насчет святого духа; потом – когда речь зашла об уважении к шестиугольнику – показалось, что надо бы как-то дать ей понять, что мужчине чувствовать себя идиотом не хорошо, потому что обидно, а про имп-арт он, конечно, в курсе, однако в этом городе о нем знают только в соответствующем учреждении.

Импорт другое дело, его потрогать можно. А когда на холсте пишут то, что вроде бы где-то видел, но чего не бывает, так это не новость. Взять хоть вот меню, допустим, где «рислинг» присутствует, а его на самом деле нет…

Спиридонову вдруг показалось, что выглядит он глупее, чем есть на самом деле. И говорит не так, как мог бы. А если заговорит, то она подумает, что он хочет казаться умнее…

Может быть, она и сама ничего не соображает. Вазарели, Хесус Сото, Диас… Просто вызубрила, чтобы, когда надо, сыграть заполнение, как ударник в джазе, сыпровизировать хорошо отрепетированное вечерком под пледом на диване, когда большой-пребольшой супруг где-нибудь чикает ножницами ленточку или вручает переходящее знамя… Не для того, чтобы впечатление произвести, у нее все в порядке, особенно ноги, а саму себя послушать – со стороны.

– Мама моя говорит, – начитанная, между прочим, женщина, – они просто рисовать не могут. Вот и кобенятся.

– Да, но… Вашей маме тоже никто не мешает выдумать порох непромокаемый. Швед один вот выдумал «Невозможный треугольник». И ведь взаправду невозможный. Оказалось, шедевр и кстати, полезная вещь. А другой, француз, хотя вообще-то венгр, «Вегу-Нор 2», бесполезная такая башка без лица и в клеточку, но глаз не отвести: гипноз… Вот мы, допустим, придумали сейчас акулу, и… Хотя тоже кощунство. Акула – это же предпоследнее звено ВЦБ.

– ВЦПС знаю, а ВЦБ это у нас кто?

– Великая цепь бытия.

Спиридонов поежился: от «бытия» попахивало кафедрой научного коммунизма и каким-то поэтом в нестиранном свитере, с немытыми волосами и с гражданской позицией.

– Акула, ламна, то есть, сельдевая, самая стремительная из всех. В воде никогда не мерзнет, у нее там какой-то встроенный обогреватель. Очень вкусная: ее, может, сам Модильяни кушал в своем Ливорно. Или, допустим, Пикассо. Испанцы вообще едят ее запросто… деликатес! Мясо благородное. Ее Арчимбольдо не случайно… Я понятно говорю?