– Но в последнее время стали возникать сомнения, – проговорил Изя и на сей раз посмотрел мне в глаза прямо и жестко. – Возникло мнение, что контроль-то вы установите, но не с тем, чтобы пресечь, но лишь чтобы использовать в своих интересах.

– Россия – во главе мирового терроризма? – сказал я, выражая голосом наибольшее возможное сомнение. – После всего, что ей пришлось от него вытерпеть?

Я намеренно произнес «ей», чтобы подчеркнуть, что я тут – лицо не заинтересованное, и могу беспристрастно судить со стороны. Я знал, что он в это не поверит, но тем не менее нужно было сказать именно так.

– Мне тоже не очень верится, – сказал он. – Однако многим из нас, выходцев отсюда, в Штатах не очень-то доверяют. Русская мафия, и все такое. Так что ветер переменился, и там будут стараться по мере возможности задробить развитие предстоящих тут событий.

– То есть референдума и избрания? Но не всякого избрания, а лишь одного определенного претендента, если не ошибаюсь?

– Ну, тебе не нужно объяснять.

– Ладно, а при чем тут твое участие в приеме?

– Я должен переговорить с шейхом Абу Мансуром. Это в наших общих интересах, но шейх пока об этом не знает.

– Не вижу, как ваша беседа сможет изменить развитие событий. Ты хочешь сказать, что твое правительство собирается выступить против великой державы? Своего лучшего союзника? Не убедительно как-то.

– Ну ты всегда любил слишком сильные выражения. Но мы намерены блюсти свои интересы.

– И не против заручиться поддержкой и у нас. Я правильно интерпретирую?

– По-моему, желание совершенно естественное.

– Потому-то вы и участвуете в работе партии Азороссов?

– «Мы» не участвуем: партия не может пользоваться активной помощью из-за границы. Но отдельные лица… я бы сказал, следим весьма сочувственно. Не забудь: многие из нас восстановили гражданство, отмененное нацистами.

Он говорил, а я слушал и верил ему ровно на одну треть. На треть – в том смысле, что он показывал мне именно такую часть того, что было у него на уме, две же трети тщательно скрывал; однако у меня были кое-какие догадки по поводу того, что именно он утаивает.

– А ты не боишься, что ваше открытое сочувствие скорее повредит делу, чем способствует избранию претендента?

– Наше сочувствие не афишируется. Никоим образом. Но, кроме прочего, я и об этом должен переговорить с шейхом.

– Так, так, – проговорил я задумчиво, мысленно расставляя на доске возникшую позицию и пытаясь наскоро просчитать варианты. – Конечно, если учесть, что с шейхом прибыли финансисты, которые могут оказаться весьма заинтересованными в деятельности нескольких банков, не столь давно возникших в твоей стране… Тех, что занимаются перекачкой нефтяных денег в Россию. Просто удивительно, как это вы перехватили такую кормушку, вот что заслуживает восхищения.

– Об этом мне ничего не известно, – прервал он меня чуть быстрее, чем следовало бы. Но и эта поспешность могла оказаться игрой – и не самой бездарной.

– Разве я сказал, что тебе что-то ведомо? Нет, ни слова.

– Надеюсь, ты не откажешься от своего обещания? – спросил он с подозрением.

– По-моему, пока я еще никому ничего не обещал, – осадил его я.

– Так пообещай, что тебе мешает?

Пока он высказывал эту глубокую мысль, я уже успел решить.

– Изя, мальчик, – сказал я ласково. – Или ты сейчас же начнешь говорить по делу, или – клянусь истинностью Книги – мы с тобой прервем отношения навсегда. Ты имеешь понятие, сколько стоит минута моего времени в Москве?

Он глубоко вздохнул. И наконец отважился.

– Ну мне не хотелось бы говорить…

– Что тебе хочется, чего не хочется – твое личное дело. Но если ты реально представляешь, о чем просишь…