– Ой, Ванька, что ты с людьми сделал? Мало того, что все молодухи наши с ума сходят, после баньки твоей. Так теперь про кефир наш, марки: «зомбо-кефир», слава на весь район пошла. Ты парень не вредный, очень даже душевный. Хоть и зомби. Поможешь мне?

– Что делать надо?

– А что делать? Хлеб месить, тесто. Мешки таскать и высыпать, да в печь и обратно хлеб выкладывать. Я те подмогну, покажу, что да и как. Договорились, Вань?

– Ох, ладно Марьян Дмитриевна, приду.

Вот так и стал я печь хлеб по ночам. А что? Дело вроде не трудное: мука сыплется, тесто на дрожжах поднимается. Перекур значится, сижу на крыльце за звездами смотрю. После месится все машинкою, по формам мною распихивается. И в печь ставится. Романтика, и-эх! Хлебный дух везде и, повсюду, мукой присыпан.

А поутру, Марьяна Дмитриевна, начальница моя, хлебушек свежий да горячий, с пылу, с жару на лоток березовый, да в машину-полуторку и бегом на трассу, свежим хлебушком торговать.

А народ городской, по дороге на работу, хлебушек наш покупает, да нахваливает.

И мне работа по нраву пришлась.

Как-то иду поутру, в сарайчик свой. В руке батон свежего держу, птичек на крыше хотел подкормить. И тут, на тебе!

Опять собаки. И, главное, не одна морда противная, а штук с десять, наверное, будет. Стоят и так подло на меня смотрят.

«Ну, все», – думаю, – «вот и пришел конец недолгой моей зомбейской жизни, сейчас так порвут на кусочки, что потом и собирать будет нечего». Стою, смотрю. Делать, что не знаю. Гляжу, подходит самая наглая псина, Полкан, гад и,…

Хвостом мне, так застенчиво, виляет. И другие товарки псячьи, не зло смотрят на меня, а заискивают, как бы. Тоже хвостиками завиляли, ушки прижали, кругами подле меня ходят, Кое-кто сел на задние лапы, преданно на меня смотрит.

«Ах, вы, -думаю, – собачье племя, это, что за смена имиджа?» – Непонятно мне.

«Чудны дела твои, сотворитель всея живности и разумности», -думаю. А сам кусок хлеба отщипываю и собак угощаю.

Так и повелось: я с работы, а меня наши псинки встречают с почетом и всем своим собачьим уважением. И по дороге до дому, мои заработанные, два батона хлеба сминают за милое дело.

Да, вот еще: давеча, днем: шел как-то по селу. Тут шавка залетная меня увидала и давай на меня лаять. Ясен свет на «хай-вай» выскочили собаки наши, местные.

Главный у них Полкан, как увидал такое безобразие по отношение к моей персоне, таких тренделей навалял залетной дурочке, что та летела, «аки птице во облацех».

Хороша и спокойна жизнь на деревне, была!

Пока эти городские не понаехали. А началось все, незаметно как-то. Стоял у нас один дом пустой. Бабка Романиха как померла, так и хата её пустовала. А тут давеча заявляется ее внучок Петька. Здоровенный лоб, весь в коже, наглый такой. Прискакал на мотоцикле своем, черный весь, провонял все бензином своим. Ни с кем не поздоровался, в хате отломал доски, кои прибиты были, на ставнях и двери. Зашел, расчихался и вышел. Сел на крыльце курит. А тут шел как раз Тимофей «старый перец», пастух наш, видит человек новый сидит. Думает, – спросить надо, поздороваться.

– Ты, чьих будешь парень? Или Романихи сынок? Так тот ведь сгинул давно уже и постарше будет?

– Питер я. Внук, значит, буду бабкин, – сплюнул он под ноги старику, – вот собственность свою приехал проверить. Хату здесь свою я устрою, для отдыха значит. От трудов праведных, – бабкин внук громко хмыкнул и засмеялся.

«Внук он и есть внук», – подумал старик и пошел своей дорогой, – «что с них, дураков городских, возьмешь»?

А потом началось, по выходным заваливается вся гоп-компания: машины здоровущие черные, стекла – не видать ни черта. Девки, нарядные, визгливые, пахнет от них не по-нашему. Мужики все дюжие, злые и небритые. Все в черном. Водку ящиками тащат, жрачку не нашенскую, в коробках, из машин по-перетаскали. В хате Романихи музыка до небес, визги женские, топот и пляс. До полуночи. А в полночь, завели моду, всей бандой на берег речушки нашей. Костер там разведут, и давай голяком бегать, кто в кусты, кто в воду.