В те короткие промежутки времени, когда канонада прекращалась или хотя бы стихала, мы, вооружившись пилой и топориком, «выходили на дело». Но с каждым днем эти промежутки становились все короче, и заготовка дров стала мероприятием, связанным с риском для жизни, в чем мы вскоре окончательно убедились. Когда в очередной раз мы сделали вылазку и уже начали пилить дерево, наступившая тишина показалась мне особенно зловещей, и, преодолевая сопротивление бабушки, я с большим трудом уговорила ее оставить наше занятие и возвратиться в укрытие – подвал.

Едва мы бегом достигли нашего пристанища, как услышали характерный свист, а затем оглушительный взрыв. Когда пыль и гарь рассеялись, стало видно, что снаряд угодил в дерево, возле которого мы только что находились. Пилить ничего не пришлось – эту работу за нас выполнил как будто посланный для этой цели единственный шальной снаряд. На этом обстрел закончился. Мы собрали кучу щепок, не переставая удивляться случившемуся. То, что все остались живы, иначе как чудом не назовешь. Бабушка пообещала впредь прислушиваться к моим словам, что было мудро с ее стороны и несколько раз позволило нам избежать неминуемой гибели. В то страшное время невозможно было до конца осознать то, что произошло. Уже потом, в мирные дни, когда мы с бабушкой рассказывали родным о наших злоключениях, нам самим не верилось, что так все и было на самом деле. Позже со мной происходили не менее «чудесные» случаи, о чем поведаю далее.

Еще в самом начале войны я начала вести подробный дневник. С одной стороны, мне казалось интересным запечатлеть саму жизнь, абсолютно непохожую на довоенную, описать, какие нечеловеческие усилия мы прикладывали, чтобы преодолеть все трудности и опасности, в одночасье свалившиеся на нашу семью – да и не только, конечно, нашу. С другой стороны, хотелось хотя бы на бумаге излить душу, выразить свое отношение к фашистам, протест против тех, кто так нагло бесчинствует в наших домах, на улицах, в любимом парке, заставляет нас безропотно принимать все эти безобразия, чувствовать себя побежденными. Конечно, у меня было огромное желание проявить свое негативное отношение к захватчикам не только на бумаге, и, как вскоре читатель узнает, такой случай мне представился. Сейчас очевидно, что затеянное мной «сражение» с фашистом, посягнувшим на честь (а может быть, и жизнь) девушки-еврейки, было безумным поступком. Но тогда эмоции прыгали впереди разума, что в сложившейся обстановке казалось вполне естественным: «Если не я, то кто же?»

Итак, вопреки нашим надеждам и чаяниям, могучий Днепр не остановил врага, и немцы захватили Днепропетровск, как говорили, без единого выстрела. С первого же дня оккупации нашу улицу заполнила немецкая бронетехника – она разместилась впритык к жилым домам и позже стала мишенью для бомбардировки нашей авиацией. Гитлеровцы чувствовали себя полноправными хозяевами. Бесцеремонно, в любое время суток, незваные гости врывались в дома, рылись в вещах и без стеснения уносили с собой все то, что им приглянулось. Они выискивали съестное, требовали «яйки», просто воровали… Такой случай произошел и в нашем доме. Было печально и одновременно смешно, когда бабушка обнаружила пропажу. Вошедший солдат-румын стащил с раскаленной поверхности плиты запекавшееся, малосъедобное, особенно для «победителя», изделие в виде лепешки и тут же схамкал. Лепешка представляла собой смесь очисток картофеля и прогоркших сухарей. Бабушка с присущим ей юмором сказала: «Е надія, що така армія довго не протягне»[19].

Ввиду того что техника стояла рядом, буквально у входа в дом, мы особенно часто подвергались визитам ее обслуживающих. Немцы заходили без стука, без спроса, в любое время – мы не имели права запирать двери, это считалось нарушением законных требований, и никто не решался экспериментировать. Так и жили, как не у себя дома. Это были очень неприятные моменты, ведь мы никогда не знали, с какой целью визитеры пожаловали. Во всяком случае, ничего хорошего не ждали. Среди оккупантов были румыны, венгры-мадьяры. Их национальную принадлежность определяли по речи и цвету военной формы. У румын она была горчичной, у немцев – зеленой, у мадьяр – не уверена, кажется, темно-зеленой. У карательных отрядов, с которыми нам пришлось столкнуться при отступлении гитлеровской армии в с. Кулебовке, точно помню, форма была черной. Самыми человечными, я бы даже сказала, несколько жалкими были румыны. Мы их не боялись.