– Вот так молодчина! – невольно вырвалось у кого-то.

Заговорили, зашумели, посыпались восклицания, выражавшие полное изумление… и я заглянула наконец… тройка, русская тройка прямо „неслась“ во весь карьер! У меня захватило дыхание, дрогнула душа от всего слышанного мною в этот вечер. Думала: конец теперь пришел тихому, непритязательному нашему житью-бытью – зернышко обнажили, вытащили из сырой земли; что-то будет дальше? Взглянула на Тошу и успокоилась: сосредоточенно доканчивал он своих коней; от усердия даже высунул язык (привычка, которую он унаследовал от отца) и положил карандаш только тогда, когда окончил свой рисунок. Эта коллективная апробация авторитетных судей не повлияла нисколько на нашу будничную жизнь: на следующий день все шло своим чередом, хотя ни он, ни я – мы не забыли этого достопамятного для нас вечера».

Итак, Валентина Семеновна зря беспокоилась. Сын не предъявил требований на дополнительное внимание, и она могла продолжать оставлять его вечерами, уходить на концерты и в оперу. Но все это не прошло даром. Она спохватилась только через год, когда увидела, что сын ее совсем одичал. Учительница жаловалась, что изучение общеобразовательных предметов идет из рук вон плохо.

«Что-то было прозёвано, – сокрушалась мать, – где-то чувствовался с моей стороны какой-то промах в ответственном воспитании незаурядного ребенка».

Ее потянуло на родину. И вдруг всполошилась вся русская колония. «В Россию, в Россию…» – было у всех на устах.

Валентина Семеновна не любила долго размышлять. Быстро собрались и двинулись в путь.

Из Парижа Серов увозил девятнадцать альбомов. Не прошло и года с тех пор, как он повез туда из Мюнхена альбом с надписью «Тоня Серов. № 3». И вот за несколько месяцев их прибавилось еще шестнадцать.

Альбомы сделались его страстью. В Париже, заходя с матерью в магазины, он уже сам выбирал их себе; альбомы были различной величины и с различной бумагой: то гладкой, то шероховатой. Эта страсть осталась у него на всю жизнь.

Из Парижа ненадолго заехали в Мюнхен; Валентине Семеновне нужно было увидеться с Леви. А Тоша был рад встрече с Кёппингом и Риммершмидтами. Его маленькие почитатели с горящими от восторга глазами разглядывали альбомы и то и дело издавали возгласы удивления:

– Какая лошадь!

– Совсем как живые!

– Но ведь ты настоящий художник!

Тоша, раскрасневшийся от удовольствия, показывал им все новые и новые листы: парижских лошадей-першеронов, кошек, собак, русскую тройку, ковбойских лошадей, нарисованных во время чтения Купера и Майн Рида, сороку на ветке, кролика. Дошли до листов с изображением зверей, и он с увлечением рассказывал, как в парижском зоопарке слон обхватил его хоботом и посадил себе на спину. Его друзья слушали, удивлялись и были уверены, что он побывал не только в Париже, но и в Лондоне и вообще объехал чуть не полсвета.

Рад был за своего ученика и Кёппинг. Он-то отлично видел, какие успехи сделал в рисовании его Валентин за какие-нибудь восемь-девять месяцев. Да, Валентин отлично рисует животных, но едва ли не лучше он рисует и людей. Отличные портреты, замечательно схвачены характерные черты. Одно лицо Кёппинг узнал: ну конечно, это мать Валентина! А кто эти дамы и господа?

Серов объяснял: этот господин с редкой бородкой – Репин, а эти дамы приходили к Репину позировать для картины «Парижское кафе», а эти господа – посетители кружка Боголюбова. А эта композиция – «Садко». Репин писал своего «Садко», а он, Тоша Серов, – своего.

В конце июня Серовы уехали на родину.

Россия встретила по-русски: гостеприимством Саввы Мамонтова, с которым они познакомились в Риме, обильной едой и безалаберностью.