– Нужно кесарево сечение, можем хотя бы ребёнка спасти, – говорит сестра и начинает искать сумку с инструментами, но её далеко отбросило взрывной волной. Ни скальпеля, ни бинтов, ни ваты – ничего нет.

– Чем резать? – медичка растерянно разводит руками.

Поручик решительно выхватывает штык-нож, подаёт девушке.

– Йоду бы немного или хотя бы водки – для дезинфекции, – по профессиональной медицинской привычке соблюдая антисептику, умоляюще просит медсестра.

– Ты в своём уме?! Какой йод – она мертва! Режь! – яростно рычит офицер.

– Нет, нет! Не могу, руки дрожат – зацеплю ребёночка.

Поручик берёт нож у рыдающей девушки:

– Откуда начинать?

– Чуть ниже пупка.

Стиснув зубы, чтобы не потерять сознание, муж осторожно разрезает живот супруги. Дальше берётся за дело пришедшая в себя медичка: верёвочками от нарукавной повязки убитой матери перевязывает пуповину, командует поручику снять нательную рубаху, заворачивает младенца.

Бой к тому времени утих. Новоиспечённая «акушерка» виновато прячет глаза:

– Вы уж на меня не сердитесь, что я сама не смогла сначала.

Возле разбитой повозки останавливается группа всадников. Одеты кто во что горазд, только передний в лохматой огромной папахе и кавалерийской бурке.

– Привет от батьки Махно, поручик, – всадник спешился. – Изрядно он вас потрепал. Ты, наверное, думал, вас красные долбят, ан нет – батька постарался. Ему что белые, что красные – все одним миром мазаны.

Кивает одному из махновцев, тот вплотную приближается к медсестре и втаскивает её в седло. Она кричит, сопротивляется. Поручик одной рукой держит ребёнка, а другой пытается выхватить пистолет.

Махновец шашкой чиркает по лицу офицера:

– Не балуй, а наган дай сюды. И за неё не переживай: от объятий ещё ни одна баба не умирала.

Снимает папаху, протягивает отцу, которому только что оставил кровавую метку на всю жизнь.

– В тэбэ козак чы дивка? В моей папахе как раз поместится.

– Девочка, – превозмогая боль, хмуро отвечает поручик.

Всадники с гиканьем скачут прочь.

В хате Сидора. Анна штопает рубашку сына, которую он разодрал, упражняясь в ходьбе по натянутой проволоке.

– Когда-нибудь лоб расшибёшь, будет тебе цирк.

– Ага, дяденька ходил, ничё не расшиб.

Мать отрывается от шитья и со смешком:

– Он настоящий акробат, специально этому обучался.

Доня слегка облокачивается о колени матери:

– Вот я и учусь, артистом буду, а ещё писателем и врачом. – Он утвердительно хлопает мамку по колену.

– Да тише ты, на иголку наткнёшься…

Входит бабушка Аксинья, её домик неподалёку.

– Слышала, слышала, как Донюшка на трёх работах управляться собрался. Куда деньги-то складать будешь?

– Басиня, а я тебе новые валенки куплю, как у Рельсы Шпаловны… Ты же такие хочешь?

– Ну спасибо, внучок, дай Бог дожить до того времени.

Бабушка притягивает к себе мальчика и нежно гладит по бритой голове.

– Огород-от не копан ещё? Сидорка ведь заключённых прислать обешшал.

– А вот Баося и пошла за ними, – вмешивается внук и подбегает к окну.

– Идут, идут, – радостно кричит он и пулей вылетает на улицу.

Аксинья ставит табуретку рядом со снохой:

– Я чё хочу сказать-то, Аннушка. Вы не переживайте за малого, что он иногда околесицу несёт. Шалгерасимыч говорит, что это у него после электрического удара, когда он на провод наступил. Пройдёт, мол, заживёт. А сны его, которые он всё время рассказывает, записывать надо бы. Как знать, чем всё обернётся.

– Согласна с вами насчёт «записывать». Только не по себе делается, когда слышишь, например, такое: дяденьку с усами в каменный домик несут… Какого дяденьку? Какой домик? А про грибы вы же сами, Аксинья Евтифеевна, слышали.