Флейта вернулась. Вплетаясь в поток застенчивого и от того еще более привлекательного сопрано, украсила слова тонким серебристым орнаментом.

Ларисою наречена была родными, Я дочь царя речушек и болот, Мой дед еще издревле правил ими, Я дух-хранитель этих тихих вод.

Юноша заинтересовался:

О чем мечтаешь, дивная Лариса,

Когда твой ум крылат в уединеньи?

О счастье, славе, о дханьи бриза?

Поведай другу о своих томленьях.

Лариса, сделав несколько то энергичных, то замирающих па, нагнетающих атмосферу таинственности и сюрпризов, воззрев на оригинальный потолок литейного цеха, до которого не дотянулась преобразующая рука дизайнера, мечтательно пропела:

Коль взор я поднимаю к небосводу,

Светил там новых не ищу, тоскуя;

Увидеть братство, равенство, свободу

Сквозь пелену тяжёлых туч хочу я —

Те золотые три звезды, чей свет

Сияет людям много тысяч лет…

Как бы очнувшись от дивных грез, вернувшись к диалогу, спросила:

Поведай же и о своих мечтаньях.

Юноша, уныло отвечал:

Свободой грежу сколько в силах жить

Я пленник, раб, родился я в страданьи

Еще родителей пленил Нилатс Нарит

Наивность и чистота умилили Никона. Только вот обстановка не давала расслабиться. Словно предупреждала – произойдет что-то страшное. Так и случилось. На сцене литейного цеха появился литейщик. Только, вместо длинного ковша, в руке его оказалась тонкая, поблескивающая в лучах софитов, чернота трости. Одевался он тоже у портных девятнадцатого века. В таком тесном камзоле разливать металл было бы даже и неудобно. Походив осторожно вокруг мило откровенничавших Сарата и Ларисы, литейщик, поймав накатившую неожиданно волну, похожего, но другого, более жесткого органного мотива, в который вплелась и электрогитара, настойчиво и отрывисто, по слогам, уже баритоном, похоже, искусственным, машинным, запел:

Ты имя произнёс моё, ком грязи?! С кем говорит мой от рожденья раб? Тебя я дева знаю, дочь ты князя А этот пленник, ибо глуп и слаб!

Парочка в смятении! Они красиво и одновременно трогательно трагично, танцуя держась за руки, пытаются убежать от злого литейщика. Но ничего не получается. Он, обладая какой-то непреодолимой магией, какой-то властью над Саратом, все время возвращает беглецов к себе. Тяжелая музыка подчеркивает, усиливает его резкие и грубые пассы. Никон ловит себя на глупой мысли – этот третий тут как-то лишний.

Убедившись, что скрыться невозможно, упав от бессилия перед литейщиком, но, не разорвав крепких объятий, Лариса с ненавистью и просьбой, мрачно тянет:

Скажи свободы цену, стражник ночи!

Отец богат мой, платит он сполна.

Лтейщик отвечает, нервно расхаживая вокруг поверженных:

В твоих отцах не обретется мочи.

И заплатить лишь сможешь ты одна.

Со мной уйдёшь ты, здесь его оставим.

Не навсегда. На долгих трое зим.

Рабыней станешь, будешь время с нами.

Потом же вечность счастлива будь с ним!

Сарат восклицает:

– Не верь лжецу!

Нарит не дает сказать:

– Молчи же раб!

– Очнись от сна!

Лариса колеблется. Необходимость такого выбора заставляет метаться. Она то подбегает к Сарату и страстно целует его. То убегает от всех, показывая, что стремится к отцу. То подходит к Нариту, как бы оценивая, можно ли тому верить. Борьба мотивов подчеркивается и нагнетается беспокойной, сбивчивой флейтой и рваным органом, опускающим сердце в куда-то в живот.

Наконец, обмякнув от бессилия, Лариса становится на колени, возводит очи горе, где в самой выси загорается прожектор, направленный на нее. Отверженно, с великой тоской поет:

И тернии ли встречу я в пути,

Или цветок увижу я душистый,

Удастся ли до цели мне дойти

Иль раньше оборвётся путь тернистый,—