Но более всего подвигает к труду память о тихих летописцах – тех самых, что молчат, выжидая, а после, убежденные в беспечной забывчивости, начинают сочинять судьбу покойника, сообщают о нем сомнительные слухи и сведения или, хуже того, вычеркивают его из истории вовсе.

– Я, Настя, думаю, надо сегодня кроля забить, того, который с ухом, – с поразительной легкостью, за которой едва угадывалось значительное напряжение души, проговорил Игорь Иванович, непринужденно оглядывая кухню. Как известно, кролей у него было шесть, а не десять.

Пока Настя собирается с ответом, можно заметить, что Игорь Иванович очень неплохо знал весь кроличий обиход, и только отсутствие помещения не позволяло ему поставить дело на широкую ногу; звери у него почти не болели, хорошо сохранялся приплод, и снять и выделать шкурку он тоже умел получше многих, только лишь один момент кролиководства, обозначенный словечком «забить», был для него непреодолим. Помнится, когда еще в самый первый раз Настя сказала как-то: «Ты забил бы того, серого, старый уже…» – Игорь Иванович на мгновение замер и, строго, глядя Насте в глаза, четко ответил: «Мне это не свойственно». «Того серого» и всех последующих – и серых и белых – забивал сосед Ефимов.

Настя внимательно посмотрела на Игоря Ивановича, стоявшего руки в брюки, и отнесла его внезапное предложение на счет шероховатости характера.

Если бы все глаза смотрели так, как глаза Анастасии Петровны, то человеческой доброты и правды в нашей жизни было бы гораздо больше!..

Все помнят, как в сорок втором в Череповце на ее двенадцатиметровую жилплощадь, где уже и без того ютились пятеро, обрушилась чудом вывезенная из Ленинграда двоюродная сестра с двумя дышавшими на ладан детьми. Гости почти на два года заняли не только целую кровать, но и три места за столом. И тогда молодые, жаждущие жить, вечно голодные Валентина и Евгения восстали. И тогда прозвучали исторические слова, сказанные Анастасией Петровной просто и непреклонно: «Если кому-то в моем доме плохо – я никого не держу».

Плохо было ее детям, и не держала она своих детей.

– А может, он и обедать у нас не будет.

– Как не будет? – встрепенулся Игорь Иванович. – В суд ему к часу. Ну сколько его там продержат? Как раз к обеду и придет. Я тебе просто удивляюсь…

Настя привыкла к тому, что житейскую свою правоту Игорь Иванович в зависимости от настроения утверждал или удивлением, или обидой.

– Я суп грибной сделаю. Он любит. Тушенки баночку откроем на второе. Худой он, пусть еще погуляет, – без перехода добавила Настя, имея в виду уже того, с ухом.

На тушенку Игорь Иванович никак не рассчитывал, поэтому решил ответить такой же щедростью:

– У нас есть сдать бутылки? Я бы пивка взял к обеду, к тушенке особенно. Это будет красиво.

– Сам же знаешь, что нет, – спокойно сказала Настя, наливая воду в кастрюльку. – От олифы отмоешь – сдавай.

– Говорю же, что их не примут, – продолжил давний спор Игорь Иванович.

– Не пори ерунду, нормальные поллитровки, как от портвейна, почему это не примут?.. Этикетки сдери, и все.

– А керосин есть?

– Я сходила.

– Меня почему не разбудила?

– Ты так хорошо спал. А я как в семь проснулась, так и не смогла уснуть… Что-то цвет лица у тебя нехороший.

– Надо эти сидения до ночи кончать, – фырча над раковиной, говорил Игорь Иванович. – Давай за правило: десять часов – отбой. А то все утро пропадает, самое золотое время.

Настя, уже привыкшая к этим порывам наведения порядка в жизни, только вздохнула; вытираясь жестким вафельным полотенцем, Игорь Иванович вздоха не услышал.

Пять запыленных бутылок заняли место под раковиной.